Белый свет - [78]

* * *

Как все деревенские жители, привыкнув вставать и ложиться с петухами, Каип уже тоненько похрапывал, а Маматай посильнее нахлобучил абажур на настольной лампе, мягко ступая по ковру, погрузился в мысли об отце и своей собственной судьбе.

За отца Маматай не беспокоился, понимал, что если люди осудят его, то только за то, что не сумел сориентироваться в обстановке, поддался минутной слабости. А что с него было взять тогда? Темный, забитый, только-только немного поднявший голову от земли! Вот и потерял опять свою человеческую гордость, стремление к свободе, за что и был наказан самой жизнью: вечно оглядывался на то, что скажет и сделает Мурзакарим. Ведь совсем недавно еще готов был породниться по-настоящему, женив на мурзакаримовской внучке его, Маматая… А тому бы только опутать посильнее, видно, боится за свои старые грехи, подстраховывается… Правильно он сразу тогда отрезал отцу, что Мурзакарим пусть ищет другого, более подходящего ему зятя…

Ох как нелегко людям достается свобода. Вся история человечества связана с борьбой за нее. А как же иначе? И себестоимость ее непомерно высокая, обязывающая. Сердце Маматая наполнялось благодарностью за все выстраданное отцами и дедами, чтобы их дети и сыновья стали свободными, чтобы ценили и берегли свободу, были всегда начеку.

Вот ведь что сделал страх с его отцом — корни подточил, согнул, высушил душу, ведь недаром мудрецы говорят, что страх превращает человека в животное… Нелегко ему было со своими мыслями, но Маматай хотел смотреть правде в глаза, хотел быть с теми, кто не испугался ни смерти, ни голода и холода во имя истины, свободы и справедливости. «Прежде чем бороться с мурзакаримами, нужно победить их в самих себе, — рассуждал Маматай. — Ведь они и рассчитывают в своей борьбе на то, что в ком-то обнаружат самих себя со всей своей фальшью и увертками…»

Маматай с сочувствием посмотрел на спящего отца, радуясь, что теперь ему станет и легче, и радостнее ходить по своей земле.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ РАСПУТЬЕ

I

Прошло уже более года, как Маматая Каипова назначили начальником ткацкого цеха № 2. А у него и сейчас счастливо замирает сердце от оказанного ему, тогда доверия руководством комбината. Кому приятно вспоминать свои старые грехи? Конечно, никому, и Маматаю тоже, только и забывать о них нельзя. Здорово поправили и Каипова за самодеятельность на прежнем месте, все вспомнили: и несчастный случай с учеником слесаря, и приписки к зарплате ученицам ткачих… И правильно сделали! Теперь Маматай понимает, как важна трудовая дисциплина и порядок не только для работающих у станков, но и в первую очередь для руководителей.

Маматай тогда дал себе самую строгую клятву, что оправдает доверие. И его сердце переполнялось особой гордостью оттого, что назначили его не в передовой, а в отстающий цех — значит, верят в его организаторские способности и рабочую хватку, верят, что поднимет производство, выведет цех из прорыва — в передовой.

Что тут скрывать, Каипов знает, кому в первую очередь обязан своим возвращением в ткацкий цех — партии, парткому своему комбинатскому, ведь Кукарев не зря обещал помочь Маматаю; и конечно, горкому партии, первому секретарю Калмату Култаеву, потому что персональное дело коммуниста Маматая Каипова было взято Калматом Култаевым под его личный контроль.

В городе любили и уважали первого секретаря за то, что считал все дела своими, не чурался и «маленьких», особенно если решалась человеческая судьба. А тут судьба производства огромного комбината, целого рабочего коллектива! Калмат Култаев, сам инженер, прекрасно понимал не только технику со всеми ее современными проблемами и перспективами, но и хорошо знал работу комбината и рабочий коллектив, так как сам не так давно был здесь секретарем парткома. Он так и считал его — своей колыбелью, помнил и заботу о себе, начинающем инженере, и ответственность за дело, возложенное на него. И теперь нередко можно было встретить его не только в парткоме или в кабинете Беделбаева, но и в цехах с прядильщицами, ткачихами, отделочниками…

Разобравшись в причинах конфликта Каипова с руководством комбината, Култаев вызвал его в кабинет Кукарева и, подперев огромной, как лопата, ладонью подбородок, долго выспрашивал Маматая о том о сем, время от времени довольно хмыкая в кулак. О чем он в это время думал, исподтишка наблюдая за Каиповым? Трудно ответить с достоверностью. Только в конце концов заявил Кукареву:

— Согласен с тобой, Иван Васильевич! Парень деловой, предан нашему делу. Думаю, не подведет. На ошибках учимся… А главное, человек он — открытый, прямой. С такими и жить и работать одно удовольствие. Есть у Каипова и особо ценное на руководящей работе качество: не любит топтаться на месте, ищет, дерзает, и мы должны поддерживать, помогать, а не бить по рукам… Есть-есть перегибчик у вас в оценке его промахов… И что за формулировки: «очковтирательство», «нарушение дисциплины»!..

Маматай каждый раз с сердечной болью и стыдом вспоминал, что обвинили его в нечестности, и ему хотелось смыть с себя этот незаслуженный позор. Конечно, во всем разобрались, и нет надобности переубеждать Саякова, шедшего сознательно на клевету и подлог. Рабочие? Как они относятся к нему, Маматаю? Может, действительно думают, что он очковтиратель и рвач? Ведь в приказе по комбинату так и было написано: «…за допущенные ошибки и недостаточную гражданскую зрелость»!