Белый свет - [49]

Саякова беспокоила спешка и нервозность на сборке линии, и все же он считал и Хакимбая Пулатова, и Беделбаева перестраховщиками. Мотивы их поведения Алтынбек объяснял по-своему: Беделбаеву только бы до заслуженного отдыха дотянуть, а Хакимбаю, наверно, тоже директорское кресло мерещится… Короче говоря, Саяков нажимал на монтажников, тем более что приближалась дата Октября. Она должна стать двойным праздником для комбината…

* * *

Утро было блеклое и сырое. На улицах города не осталось и следа предвечернего пожара неоновых огней, тысячекратно повторенного в проливных дождевых струях, который вдруг заметил Колдош, выглянув в окно после ухода Маматая.

Ему тогда на мгновение показалось, что ничего с ним дурного еще не случилось и никогда не случится; было легко, как в раннем детстве, когда человек безотчетно счастлив, потому что жив, здоров и мир вокруг — огромный, красочный и отзывчивый, склоняющийся над каждым — без выбора и предпочтения…

Что же произошло? Мир вдруг подобрел к нему, Колдошу, или он сам невольно, по неосторожности расслабился и разбередил душу? Почему слезы мучительно закипают в горле, подступают к глазам?

Колдош обхватил голову руками и тяжело рухнул на казенное одеяло. Он не вспоминал и не думал ни о чем — он грезил наяву. Колдошу привиделась почему-то мать, которой он не видел никогда, — без лица и возраста. Она протягивала к нему руки, худые и черные. И глаза — горькие, измученные, слепые…

Им вдруг овладела ярость. «Черные прекрасные глаза!» — выкрикивал в бешенстве Колдош, катаясь по койке. Нет уж, пусть сам Маматай влюбляется, а его, Колдоша, не проведешь, он-то узнал цену этим взглядам… Нежные они, когда завлекают, а как до серьезного дойдет — ищи-свищи! Колдош цинично выругался и сплюнул себе под ноги, вспоминая свои любовные похождения.

И все же слова Маматая о том, что кто-то помнит его, думает, запали так глубоко в сердце Колдоша, так были желанны ему, что отринуть их совсем он уже не мог. Они легли как зерна в благодатную почву и ждали своего срока, чтобы дать всходы, обновить и позвать к жизни, к росту.

Проворочавшись всю ночь с боку на бок, Колдош встал, как только жиденький пасмурный свет забрезжил на низком небе. Он первый раз за все это время умылся и придирчиво осмотрел себя и свою одежду, потом вспомнил, что спешить ему некуда, что впереди еще много вот таких бесцельных, пустых дней и ночей. И Колдош пожалел о своем утреннем настроении и, взъерошив отросшие волосы, снова лег и закрыл глаза.

С этого дня Колдош сильно переменился. Он спокойно вел себя на допросах, рассказал все, что знал о своих сообщниках. А знал он очень немного — только воровские клички и внешние приметы, так что взять всех пока не удалось.

А время неумолимо двигалось к суду. Колдош уже знал, что судить его будут показательным выездным судом на комбинате, в присутствии всего коллектива, и он морщился, представляя себе очень отчетливо, сколько будет сказано торжественных трескучих слов о чести, о совести и прочей муре, как будет хлопотать Маматай и гордиться своим пониманием долга. Беделбаев, конечно, будет злиться про себя и молчать. Саяков прибережет свое красноречие для более достойного случая. А девчата? Да что им до него! И правильно, он-то не очень жаловал их вниманием и любезностями. Колдош по привычке осклабился, но тут же посерьезнел. Откровенно говоря, ему не хотелось никого видеть из комбинатских. Он не мог точно объяснить почему. Надоели? Не то — привыкнуть-то еще не успел. Чужие? Это, конечно… Но кто Колдошу не чужой?.. Да и не нужны ему ни родственнички, ни друзья — жил без них и проживет, как умеет, худо ли, хорошо, а проживет.

Мысли прокручивались, как стершаяся шестеренка, вхолостую, бесплодно. Колдош злился на свою беспомощность и не мог понять, в чем же дело? Почему у него не как у всех? «Наверно, потому, что не было родителей», — решил он наконец и почувствовал такую пустоту и отчаяние, каких не знал даже ребенком, даже тогда, когда услышал презрительное: «Подкидыш».

Колдош растерялся от своего неожиданного открытия. Он чувствовал себя инкубаторским цыпленком среди таких, как он, но выросших с клушей, и знал, что это навсегда, что этого уже не изменишь, не исправишь…

* * *

Комбинат жил своей обычной, строго регламентированной жизнью. Отлаженно, монотонно работали машины. Все было здесь привычное, каждодневное: и шум, и мелькание рабочих рук, и знакомые лица. Комбинат встречал своих людей почти по-домашнему, тепло и заботливо.

«А как же иначе, — думал про себя Хакимбай, поднимаясь в свои механические мастерские, — так и должно быть! Рабочая семья — не громкие слова, а жизнь… Плохая или хорошая, но — семья».

У Пулатова было первый раз за последнее время спокойно на душе, даже беззаботно: диссертация подготовлена к защите, — это раз! — удалось с Беделбаевым договориться об отсрочке пуска автоматической линии в отделочном — два! Радовался Хакимбай и тому, что подбирается на комбинате интересный, думающий, технически грамотный коллектив. Вот и Маматай дельное рацпредложение внес! Несмотря на неимоверную загруженность последних недель, Хакимбай все же рассчитал его проект, и результаты оказались самыми обнадеживающими.