Белый свет - [138]

— У меня тоже никого не осталось, — печально молвил Саяк.

Разговор оборвался.

«Вроде бы хороший человек, — думал Саяк, — слова хорошие у него. Да слова словами, а жизнь жизнью. У председателя сельсовета тоже слова были неплохие: «Лично сам навещать буду»… А где он, председатель? Вот и этот сосед мой… Встретил-то приветливо, а что дальше будет? Человек ученый, о чем ему со мной говорить? Я ведь ничего, кроме Корана и сказок, не знаю. Может, завтра и «здравствуй» не скажет. К тому же он русский — капыр. Не лучше ли, пока не поздно, попросить женщину-коменданта, чтобы перевела в другую комнату, где соседом моим будет киргиз или узбек. Все же рядом со мной будет мусульманин».

С этими мыслями Саяк заснул.

— Саяк, Саяк, — осторожна разбудил его кто-то.

Саяк рывком поднял голову.

— Не пугайся, это я, Владимир Алексеевич. Что с тобой, не заболел ли? Может, пойти попросить у дежурного для тебя чаю?

— Здоров я.

— Слава богу. А то всю ночь метался, вскрикивал, кого-то звал.

— Была тут девушка Аджар, которой тот комендант жить не давал… Сбежала она. Боюсь, погибла где-то.

— Зря думаешь так. Свет не без добрых людей. Не пропадет Аджар. Ты еще с ней встретишься.

— Владимир-аке, неужели встречусь?

— Конечно. И Аджар молодая, и у тебя еще вся жизнь впереди. Спи, милый.

По вечерам ленинградцы собирались у Владимира Алексеевича. Саяк замечал, как они его уважают, считаются с его мнением, и был горд за него и за себя, ибо с каждым днем у Саяка становилось все больше общего с Владимиром Алексеевичем. И о чем бы ни говорили ленинградцы, о чем бы ни спорили — а Саяк немного знал русский язык: дружил когда-то с сыновьями кузнеца Антона, — разговор всегда кончался одним — скорей бы вернуться домой. Не так давно им сообщили, что возвратят их в родной город самое позднее осенью сорок шестого года. И вот они ждут не дождутся дня, когда вновь пройдут, стуча своими палочками, по набережной Невы. «Конечно, в родном кыштаке всегда лучше», — сочувствовал им Саяк. И часто они вполголоса пели, и, сидя у окна, на краешке своей кровати, Саяк подпевал им.

Этот первый послевоенный год был тяжелым для всех. Питались скудно, но Владимир Алексеевич не съел ни куска хлеба, не поделившись с Саяком. И делал он это как-то незаметно.

Со временем Саяк во всем стал подражать Владимиру Алексеевичу. Как и тот, обтирался по утрам мокрым полотенцем, аккуратно заправлял постель. И на работу они вместе ходили и, словно школьники, готовящие домашнее задание, повторяли новые для них слова, Владимир Алексеевич — киргизские, а Саяк — русские. Память у обоих была отменной. Вскоре Саяк научился правильно строить русские фразы.

К великому удивлению Саяка, его русский друг знал Коран не хуже муллы: в свое время готовился стать востоковедом, и его курсовую работу похвалил сам знаменитый ученый-арабист академик Игнатий Юлианович Крачковский. Владимир Алексеевич объяснил Саяку, где и кем в начале VII века создан Коран, что позаимствовал его автор из более древних религий. Разбирая суру за сурой, которые вспоминал сам или просил прочесть на память Саяка, объяснял, что названное в Коране словами бога на самом деле отражает представление о мире той среды, из которой автор Корана Мухаммед вышел. Владимир Алексеевич рисовал Саяку жизнь древней Аравии, торговой Мекки и земледельческой Медины, где Мухаммедом был создан Коран, сравнивал язык Корана с языком поэзии арабов-бедуинов, кочевавших в Северной Аравии, показывал, что больших отличий между ними нет. Попутно он поведал Саяку о древнем мире, о христианстве, буддизме и других религиях. Четко и просто объяснил суть материалистического взгляда на жизнь.

Свет солнца и звезд, синь неба, и изумрудные волны теплого моря, разливы рек, таинственные шорохи леса — для всего находил Владимир Алексеевич слова и сравнения. И щедрою рукою дарил их Саяку — дарил так, как может сделать только слепой, видевший свет. Свои знания, свое упорство и любовь к миру прививал он день за днем Саяку, поражаясь его восприимчивости и оригинальному складу ума. «Друг мой, — говорил он Саяку, — не слепота глаз, а слепота души, леность ума — вот печальный удел, равный смерти. У Садриддина Айни в его книге «Бухара» слепой ученый так говорит зрячему мулле: «…Если вы с неделю проведете в комнате, где стены, двери и окна завешаны плотным черным занавесом, затем выйдете на свет, вы ничего не разглядите. Даже смотреть на свет не сможете; так зажмурите глаза, что хуже меня слепыми станете. И огорчитесь, я обеспокоитесь, ибо вы, потеряв свет, потеряете весь свой мир. А я слеп, но не убит этим».

Во тьме и интеллектуальном одиночестве Владимир Алексеевич самозабвенно лепил характер юноши, пуще всего боясь превратить его в своего двойника. Вскоре он убедился: намного проще разжечь в душе Саяка жажду знаний, чем разрушить в ней предрассудки и недоверие к людям. Это был тяжелый изнурительный труд, не раз доводивший Владимира Алексеевича до отчаяния. Но через полгода он уже мог о многом беседовать с Саяком как с равным.

Настала зима. В общежитии почти не топили. Ну и намерзлись они под тонкими старыми одеялами! И все же не прекращали своих бесед и занятий.