Белый свет - [107]

Маматай сдержанно поблагодарил Жайнакова на добром слове и ждал его дальнейших распоряжений, а тот вдруг простецким, неофициальным тоном спросил у него:

— Осмона Суранчиева знаешь, а?

— Конечно, товарищ секретарь, — заторопился с ответом Маматай и с уважением добавил: — Ученый известный… Отец его Жапар, аксакал… работает у нас в цехе…

— Вах, кто у нас не знает Жапара-ака, нашего рабочего ветерана, почитай, он у нас в городе самая, древняя рабочая династия… А о Суранчиеве я заговорил с вами не случайно: обком предполагает его поставить во главе вашего комбината. Надо-надо Беделбаева отпустить на заслуженный отдых! Обещаем ему каждый год, да кандидатуры не было подходящей, чтобы был директор свой, местный, не временный… Так что придется с ним налаживать трудовой контакт. Как думаете, получится? — И похлопал Маматая по плечу: — Верю-верю, что все будет в полном порядке.

А Маматай погрустнел глазами, вспомнив белолицего, похожего с Бабюшай Осмона — ах, Бабюшай, не идет она из его сердца и дум!

Жайнаков же, наверное, решил, что парень жалеет своего заслуженного директора, и продолжали разговор.

— А что делать? Вы, молодые, приходите к нам на смену — такова жизнь… Главное, чтобы смена была только достойная, но и превосходила и по квалификации, и по широте взглядов, и по масштабам мышления своих предшественников! Беделбаев отдал себя целиком производству, поставил комбинат, вот почему ему доверена высокая честь сдать в эксплуатацию вторую очередь… И на отдых мы его проводим с заслуженным почетом. Но сегодня, комбинату уже нужен руководитель, отвечающий всем современным требованиям возросшего и усложнившегося производства. И суть здесь не в больших и малых делах, а чтобы каждый занимал соответствующее место…

…Только в коридоре Маматай ощутил на плечах всю тяжесть оказанного доверия, всю ответственность предстоящей работы. Теперь он в ответе не только за дела цеха, за работу ткачих, но и за трудовую честь комбината, республики, всей страны на международном рынке. Киргизская ткань должна быть отличной, признанной по всем статьям мировых стандартов! И Маматай приложит все свои силы и знания, чтобы добиться этого!

На улице его встретил проливной дождь, не по-осеннему теплый и стремительный. Он, как школьник-шалун, прыгал по лужам, звонко выбивал дробь по карнизам и зонтам прохожих. Маматай не замечал дождя, не замечал луж… Мокрый, улыбчивый, он шел напролом, но никто не сердился на него, видно, понимали его настроение.

И хорошо, что шел дождь, и люди видели только улыбку Маматая и не замечали его слез, горячих, горько-радостных, слез обо всем сразу, об утратах и надеждах, о жизни, не умеющей быть одинаковой и неизменной, несущей только одно горе или только радость. И ее необходимо было принять Маматаю такой, как есть, и суметь сказать свое слово, стать вопреки всему мужественным и, конечно, счастливым. А своего счастья без людей, без Бабюшай он не мыслил…

XI

Как-то так получилось, что никто в городе не заметил скоропалительного отъезда Алтынбека Саякова в Ташкент. Собрался он по-скорому, хотя растрезвонил, что едет на курорт поправлять пошатнувшееся здоровье. И вдруг — заявление Беделбаеву «по собственному желанию»…

Алтынбек настаивал, чтобы его отпустили немедленно. А ему объясняли, что с такой должности, как у него, сразу не освобождают — нужна замена, утвержденная обкомом. В это время и вмешалось в дело одно из ташкентских министерств. Некто Атабаев разъяснил комбинатскому руководству, что уход с комбината не личная прихоть Саякова, что министерство отзывает его на новую работу…

На самом деле, все обстояло гораздо проще: Алтынбек боялся ответственности за тяжелое ранение Бабюшай. Он отдавал себе полный отчет в том, что семья Суранчиевых так все это не оставит, подаст на него в суд.

«Что ж, все равно отношения на комбинате на сложились! — мыслил про себя Алтынбек. — Так и жалеть не о чем… И от Суранчиевых, и от Бурмы подальше!.. К тому же за меня теперь и министерство постоит», — утешал себя Алтынбек, как мог.

Но по-настоящему почувствовал он себя хотя бы на время в безопасности, когда с трудовой книжкой в кармане покинул наконец опостылевший городишко. Теперь он свободен, теперь у него начнется новая, спокойная жизнь… Он еще достаточно молод, чтобы начать все сначала, с нуля…

Правда, радовался Алтынбек своей свободе недолго. Уже через какую-нибудь неделю былая хандра вернулась к нему, и он решил развеять ее поездкой на Кавказ. Алтынбек отсыпался и отвыкал от станочного шума цехов, навязшего у него в ушах, так что даже спросонья он принимал шум моря за металлический лязг работающих машин…

Старое из его жизни уходило, а новое не торопилось старому на смену. Беспокойные, безрадостные мысли и не думали покидать свое насиженное гнездо в сердце и думах Алтынбека. Ничто не веселило его душу. Алтынбека мучила бессонница, которой раньше он никогда не знал. Стоило ему только опустить голову на подушку, душные, застойные мысли начинали медленно копошиться в его измученном мозгу. В сущности, их даже мыслями невозможно было назвать, скорее, какое-то полубессознательное пульсирование недоумения, страха, тоски… То Алтынбеку казалось, что все у него от вынужденного безделья — начнет работать и выздоровеет… А потом он приходил ненадолго к выводу, что у него ностальгия, что может крепко стоять только на родной киргизской почве… В существование такой категории, как совесть человеческая, Алтынбек не верил: выдумали умные люди для дураков, чтобы знали свое место в жизни, вот и все… И он, Алтынбек, дураком не был и не будет. У него все есть, деньги, почетная работа, дом… Захотел на курорт — и вот он здесь, у моря… И женщин он выбирает сам… Бабюшай? Была бы и она его, если бы не этот случай… В общем, выходило, что Алтынбек не может не быть счастливым! Так почему же он несчастлив? Снова упирался Алтынбек в тупик. И так до утра…