Белый саван - [47]

— Подожди. Лучше выпей воды.

Эляна налила воды из миски в стакан и подала Гаршве.

— В кармане брюк у меня коробочка. Дай мне ее.

Он с озабоченным видом открыл коробочку, высыпал на ладонь два желтоватых целлулоидных пистона, бросил их в рот и запил водой. После чего надел халат и подпоясался. Вытащил носовой платок, вытер лицо.

— Ну и как я выглядел, потеряв сознание?

— Не спрашивай, не надо.

— Ну а все же?

— Ты лежал на полу, на линолеуме. Поджав ноги и вцепившись в халат.

— Ладно, пусть будет так. Совсем как венецианский дож, отравившийся у постели своей возлюбленной. Или как убитый зверь. Людьми определенного клана. С голубой кровью. Так это представляет себе романтик. А теперь оставь меня. Я усну.

— Скажи мне телефон своего врача.

— В этом нет нужды. Со мной такое не впервые. А когда припадок проходит, доктор уже ни к чему. Высплюсь и буду здоров.

— Не хочешь, чтобы осталась?

— Нет. Странная психическая реакция. Хочется побыть одному. Это помогает. Позже я тебе объясню. Прости.

— Приду завтра. Вернее приеду. С вещами.

— Лучше не завтра. Я позвоню. Возможно, схожу к доктору. Я тебе завтра позвоню.

Эляна молча оделась, и Гаршва закурил сигарету. Он легко поднялся, поцеловал Эляну. Теплыми, полными жизни губами.

— Обязательно завтра позвони.

— Обязательно. Спасибо и прости меня.

— Я люблю тебя, — сказала Эляна. И ушла.

Гаршва плеснул себе в стакан виски White Horse. Выпил. Бросил взгляд в окно. Тридцать восемь халатов по-прежнему висели на веревке, ставни были закрыты, и языки пламени рвались из трубы в небо.

— Первый раз. Первый раз я потерял сознание. Что бы это значило? Что?! — выкрикнул он. Горячий покой постепенно окутывал мозг. — Почему я не сказал ей, что находился в сумасшедшем доме? Почему умолчал, не написал?

Около десяти часов начинается толчея. На восемнадцатом — танцы для молодежи. Здесь будут веселиться парни и девушки с Бруклинской занавесочной фабрики. Совсем недавно закончили свой пир масоны. У тех все по плану. Румяные старички и старушки спускались вниз в разноцветных бумажных шапочках. Средневековое наследие. Бубенчики позванивали над их солидными головами. Они дули в картонные дудки, а из дудок выскакивали комочки резиновых лягушек и ящериц, которые очень походили на живых. И хохотали при этом.

Теперь вверх поднимается молодежь. Все какие-то грустные, хотя стоят в обнимку. Бумажные шапочки сочетаются у них с девичьими платьями, сережками, искусственными цветами, краской на щеках и бровях, а у парней — с галстуками, булавками, носками.

Между собой они почти не разговаривают, поднимаются парами, глядя друг другу в глаза. Приговоренные к танцам. Они не отрывают взгляда, как перед расставанием. Мир перевернулся вверх тормашками. Веселятся те, кто спускается в лифте. А молодежные танцы — кукольный бал. И проходит он в похоронной конторе.

Некоторые уже выпили и теперь поднимались в лифте, будучи навеселе. Они курили дешевые сигареты, пытались вести разговор, но обходились теми же словами, что и на фабрике. Занавеси из нейлона сильно наэлектризованы, и когда их вешаешь на железные палки, тебя бьет электричеством по пальцам. А еще есть такие цветастые занавески, что когда режешь полотнище, пылинки крахмала носятся в воздухе, и ты кашляешь, кашляешь без передышки. Зато приятно иметь дело с обычным белым тюлем: режется он хорошо, ножницы так и бегают, рабочий день пролетает незаметно. Все это Гаршва узнает от тех, кто поднимается в лифте без девушек.

— Да, парень, нелегко тебе.

— Видно, желудок хороший.

— Что ж, парень, завтра опять эти занавески!

— Не повезло нам, зал дали только в десять часов.

— Фабрика ведь отмечает свой юбилей. Нам даже платить не надо. Босс платит.

— Наш новый forman[54] зря цепляется. Новенькие — они всегда пристают без дела.

Как красиво колыхались занавеси в фильме Кокто! Длинный коридор в замке, открытые окна, ветер и белые занавеси. Те самые, которые так просто и легко режутся, даже не замечаешь, как проходит день на фабрике.

Молодежь с занавесочной фабрики. Кукольный бал. И занавеси — символ неразрешимости многих проблем. Кто-то шевельнулся по ту сторону, скрытый от глаз, и Полоний пал, пронзенный шпагой. И вот уже занавеси — символ разрешения извечных проблем. В последний раз хватается за занавеси Отелло. Я люблю занавеси. Они такие живые, как и куклы. Они вечны своим мягким струением, точно так же куклы вечны своим выражением лиц. Довольно изысканное сочетание: куклы, развешанные на занавесках. И все они колышутся, колышутся от дуновения ветра. Печальные пары в обнимку. Два сердца, пронзенные стрелой. Меткий Купидон идет по зеленому лугу, у него розовые ноги и перламутровые ногти.

— Так-то вот, парень. Сигарету хочешь? На, бери.

Мир стоит на голове. Ну почему вы не масоны, а масоны, наоборот, не вы? Долговязый парнишка, румяный, как Купидон, целует свою девочку в шею. Оба прижались к стене. Кукла с открытым ртом следит за цифрами на световом табло, и Гаршва ждет, когда заскрежещут пружинки, и девочка произнесет: «ма-ма».

Ваш этаж. Восемнадцатый, восемнадцатилетние. Целуйтесь во время танца; целуйтесь на бархатных диванах, они как раз стоят в коридорах отеля, а я сделаю вид, что ничего не вижу. И забудьте про занавеси. Ave Caesar, vivantes te salutant!