Белый олеандр - [146]

Сейчас я вновь собрала все вместе, в новом музее. Здесь, в углу комнаты, в холодном северном городе, я воссоздала свою жизнь.

Вот Рина, коричневый кожаный чемодан с подкладкой из рельефного зеленого бархата с полулежащей голой фигуркой и головой белого кота из кусочка заячьего меха. Крышка забита кукольной мебелью, посередине веер из фальшивых долларов. Ники — чемоданчик с наклейками, выкрашенный в розовый и покрытый лаком, с металлической отделкой, как барабан. Внутри были кнаквурсты из набитых пенорезиной презервативов. Для Ивонны я нашла детский чемоданчик, выложила его пуховым одеяльцем. Внутри — натянутые гитарные струны и куколки, запутавшиеся в них. Еще я подыскивала для нее музыкальную шкатулку, которая играла бы «Мишель».

Бирюзовый чемодан Марвел. Ко дну был приклеен белый гравий, лампочка на батарейке сигналила «SOS» по азбуке Морзе. Мне помог ее сделать один из студентов. Игрушечные девушки-солдатики — таких раздавали на премьерах американских фильмов — ползли по-пластунски, лежали между камней со своими АК-47. На рукавах у них я нарисовала крохотные свастики. В крышке был небольшой телеэкран, где сияла развенчанная «Мисс Америка» со слезами из бесцветного лака на припудренном лице.

Старр и Рэй были в одном матерчатом саквояже с потрескавшимися кожаными вставками, бледно-коричневый цвет чередовался с линялой шотландкой. Когда открывали крышку, вырывался сильный запах сырого дерева и «Обсессион». Напротив яркой кофточки с выпуклыми формами я прикрепила перекрещенные полоски клетчатой шерстяной ткани. В крышке распускалась роза, по краям она была цвета моего детского платья, внутри лепестков темнела, как вагина. Над ней светился бледно-зеленым фосфором Иисус. Внутренние края чемодана были отделаны стружками, взятыми у местного краснодеревщика, кудрявыми, как пуделиная шерсть. На дне была маленькая гробница с кусочками свинца — пуль в Европе достать было невозможно, пришлось сделать так. В другом углу был стеклянный террариум, змея, свернувшаяся на желтом песке, разбитое стекло и лежащие в нем детские очки в проволочной оправе.

Как Берлин, я несла в себе вину и разрушение, причиняла горе другим и сама страдала от него. Я уже никогда не смогу показать на кого-нибудь пальцем, чтобы этот палец не повернулся ко мне же в упреке-бумеранге.

Оливия Джонстоун — зеленый шляпный футляр под крокодиловую кожу, пахнущий «Ма Грифф». Дагмар, продавщица в парфюмерном отделе универсального магазина «Вертхайм», разрешала мне брать ватки с образцами духов, я клала их в баночки из-под фотопленки. Внутри я свила гнездо из коричневых и черных чулок, окружавших карнавальную маску из перьев и круглую чашу с белым океаном. На поверхности плавало резиновое кольцо, тоже белое.

Все они были тут. Коробка для школьного завтрака с купленными на блошином рынке открытками, изображающими аристократию findesiecle,[72] представляла Амелию Рамос. Внутри был парик из крашеных черных волос с модной светлой прядью, сквозь который торчали изящные вилки зубцами вверх, как умоляюще воздетые руки.

И Клер. Я сделала ей мемориал в дорожном чемоданчике тридцатых годов из белой кожи с красной отделкой. Он стоил пятьдесят марок, но зато обивка внутри была из красновато-коричневого шелка с разводами, похожего на дерево. Как похороны в деревянном гробу. На внутренней стороне крышки я приклеила кусочки выкрашенной в белый цвет виниловой пластинки, напоминающие крылья бабочек. В каждом отделении дорожного чемоданчика был свой секрет. Маленькая рыба в маленьком сачке. Горсть розовых таблеток. Нитка жемчуга. Кусочек папоротника, высушенный на картоне. Листик розмарина. Фотография Одри Хепберн в «Двое на дороге». А в одном отделении — двадцать семь названий слез. Роса несчастья, горькие алмазы, griefhoney, die Tranen, eau dedouleur, los rios del corazon. Именно этот чемодан хотел купить Оскар Шайн.

Все мои матери. Как волшебницы, созванные на крещение в сказке, все они преподнесли мне подарки. Мне достались щедрость Оливии, ее умение разбираться в мужчинах, искренность и нежность Клер. Если бы не Марвел, как могла бы я проникнуть в тайны типичной американской семьи? Если бы не Ники, научилась бы я когда-нибудь смеяться? А Ивонна, mi hermosa,[73] подарила мне настоящую мать, родовую, не ту, что сидит за колючей проволокой, — ту, что живет где-то внутри. Рина украла у меня гордость, но дала взамен нечто большее — научила собирать брошенные вещи, составлять из обломков то, что можно починить и перепродать.

Теперь они все живут во мне, я вылеплена всеми руками, через которые прошла, — неважно, равнодушными или любящими. У Амелии Рамос, этой эстетствующей сучки, я научилась стоять за себя, трясти прутья решетки, пока не получу то, что мне нужно. Старр пыталась убить меня, но это она купила мне первые туфли на каблуках, заставила задуматься о существовании Бога. От кого я могла теперь отказаться?

И синий саквояж с белой ручкой, первый и последний зал «Астридкунстхалле». Отделанный светлым шелком, по краям испачканным красным, надушенным фиалковыми духами.

Я сидела в сгущающихся сумерках серой берлинской зимы на потертом ковре, закапанном красками, — подарке друзей-студентов. Сумерки, любимые часы моей матери. В Берлине зимой становится темно уже к четырем, здесь не бывает бесконечного вечернего полумрака, как на западе, прибой не лижет песок. Я открыла крышку.