Белый олеандр - [148]

Я думала о ней, стоящей лицом к лицу с присяжными, не прикрытой пешечным строем моей лжи. Королева осталась без защиты, но сумела выиграть партию.

Пол вынул из пакета у кровати щепотку табака, как прядь волос, свернул сигарету, зажег, чиркнув спичкой о ящик, служащий нам столиком.

— Хочешь пойти позвонить ей?

У нас не было денег на телефон. Оскар Шайн разрешал нам звонить из своей квартиры.

— Слишком холодно.

Пол курил, роняя пепел на грудь. Я повернулась, сдула серые крошки. Какой длинный путь мы прошли вместе, Пол и я. Из квартиры на Сент-Марк-плейс в пустующий дом на южной окраине Лондона, потом брошенная баржа в Амстердаме, теперь Зенефельдерштрассе. Хорошо бы у нас появились друзья в Италии или Турции. С тех пор, как уехала из Лос-Анджелеса, я до сих пор не могла согреться.

— Ты когда-нибудь хотел вернуться домой? — спросила я Пола.

— Это век бездомных, Астрид. — Он смахнул пепел с моего лица. — Вернуться домой невозможно.

Было понятно без слов — он боялся, что я уеду. Стану американской студенткой — трехразовое питание, соккер, хоккей на траве, — бросив его со своей приютской сумкой в руках. Это был выбор. С одной стороны — фрау Акер и плата за квартиру, мой кашель, Пол, бегающий по издателям. С другой — хорошо отапливаемая комната, будущий диплом, нормальная еда, кто-то, заботящийся обо мне.

Я никогда не говорила Полу, что иногда чувствовала себя очень старой. Слишком тяжелой была наша теперешняя жизнь. Раньше я не могла позволить себе таких мыслей, но как было избежать их сейчас, когда мать освободили? И Оскар Шайн все чаще спрашивал, нельзя ли встретиться со мной наедине, поужинать, поговорить о выставке. Пока мне удавалось отделываться от него, но я не знала, сколько еще смогу продержаться. Он нравился мне — большой, неуклюжий, как медведь, с серебристой бородкой. Опять я хотела лечь под папашу. Если бы не Пол, это произошло бы много месяцев назад. Но Пол был больше, чем мой парень. Он был — я сама.

А сейчас мать звала меня — мне не нужен был телефон, чтобы это понять. Я слышала ее голос, кровь у меня в жилах шептала ее имя.

Глядя на фотографию, где мать махала объективу на ярком калифорнийском солнце, я чувствовала — в эту минуту она едет на машине. Катается, дышит ветром, готовая начать все сначала, — насколько она все-таки американка, что бы ни говорила. Вот моя жизнь, разложенная в чемоданах у стенки, — формы, которые я принимала, разные девочки, которыми я была. Теперь я могу стать дочерью Ингрид Магнуссен в Стэнфорде или Смите, отвечающей на вопросы ее новых детей. «Это твоя мама? — с завистливым придыханием. — Какая она?» Теперь я легко с этим справилась бы, научившись извлекать выгоду из своего горького прошлого — невзначай демонстрируя шрамы, подчеркивая, когда нужно, свое приютское одиночество. Навыки были отточены еще на Джоан Пилер. Меня легко принимались опекать, делали предметом щедрой благотворительности, домашней любимицей, и я не сопротивлялась. Разве для того я столько прошла, чтобы оказаться на речном дне среди ржавых автомобильных обломков?

Снова стать ее дочерью. Я играла этой мыслью, как ребенок платком, пропуская меж пальцев. Снова раствориться в потоке ее словесной музыки. Эта идея соблазняла больше, чем любой мужчина. Разве и впрямь уже поздно вернуться в детство, нырнуть обратно в горн сентябрьских пожаров, переплавиться в ее огне? Расти, не нося в себе груза памяти? «Феникс должен сгореть…»

Как я смею об этом думать? Я, которую стремление оторваться от ее тени, самостоятельно дышать, так далеко завело — даже в эту Европу, пахнущую жжеными волосами от обогревателей.

Лежа в объятиях Пола, я вспоминала, как прошлым летом мы ездили в Данию, искали Клауса Андерса. Он оказался в Копенгагене. Жил с женой и детьми в обшарпанной квартирке, пахнущей грунтовкой для холста и кислым молоком. Мы зашли около трех, он открыл дверь в старом индийском халате, испачканном красками. Его жена была на работе, перед телевизором на кушетке сидели девочка и мальчик, мои брат и сестра по отцу от его третьего или четвертого брака. У девочки в волосах было клубничное варенье, малышу нужно было сменить подгузник, и мне стало ясно, что цепь несчастий так же легко может разрастаться в стороны, как вверх и вниз.

До нашего прихода Клаус рисовал биоморфную абстракцию, что-то вроде разношенного волосатого ботинка. Достав «Карлсберг» из холодильника, он усадил нас, спросил о матери. Я пила пиво, предоставляя Полу вести разговор. Мой отец. Его правильный лоб, датский нос, точно такой же, как у меня. Журчащий голос с акцентом, смеющийся, даже когда он о чем-нибудь сокрушался. Человек, ничего не принимающий всерьез, и меньше всего — самого себя. Он обрадовался, что я стала художницей, не удивился, что мать сидит в тюрьме, пожалел, что мы раньше не встречались. Он даже хотел наверстать упущенное время, звал нас пожить у них: на кушетке есть место, я буду помогать с маленькими. Он был немолодой — шестьдесят один год — и такой скучный.

Сидя в его гостиной и мысленно осуждая его, его перепачканных детей, неумолкающий телевизор, продавленную кушетку, поцарапанный столик с липкими кружочками от чашек, я понимала мать. На стенах висели холсты, изображающие что-то вроде кораллового мозга, рака толстой кишки. Мы ели хлеб с сыром, клубничное варенье из большой банки. Я дала ему адрес магазина комиксов. Впервые мне хотелось отвернуться от прошлого, поскорее выйти из комнаты.