Белый морок. Голубой берег - [330]

— Не знаю, как и благодарить вас… Никто, никогда и ничего подобного не дарил мне.

— А разве за любовь благодарят? Будь счастлив, сынок, и пусть хранит тебя бог!

— Как же хоть зовут вас? Я должен это знать.

— Андреихой, — ответила она с нежной улыбкой. — На нашем углу все меня только Андреихой и кличут.

— Пусть же судьба всегда будет такой ласковой к вашим детям, как нынче вы ко мне, — сказал он на прощание и, не оглядываясь, скрылся в вечерних сумерках за порогом.

За селом его уже давно ждали хлопцы. Мало утешительного принесли Синило, Маршуба и Гончарук. Как и в других селах, которые они ранее посетили, в Янковичах, безусловно, все знали и о появлении рейдовой группы генерала Калашника, и о вчерашних проводах двенадцати янковицких парней в партизаны, однако никто, кроме Андреихи, не пожелал сообщить, куда именно взяли они курс.

— Ну, вот что, друзья, отправляемся мы сейчас на Горобии, — объявил Заграва. — Здешние добровольцы вчера отбыли именно туда.

Без единого слова недовольства восприняли хлопцы решение Василя. Согласно прежнему плану операции они ведь должны были еще побывать в четырех или даже пяти селах, прежде чем явиться в Горобии, а тут, пожалуйста, вот какие коррективы. Кто же стал бы против сокращения маршрута? Тем паче что переход к Горобиям был не просто осточертевшей беготней по следам калашниковцев, а прямой дорогой к конечной цели. Кроме того, спутникам Загравы очень хотелось поскорее выбраться на тропинку, уже исхоженную не так давно во главе с Кириллом Колодяжным. Горобии — это ведь их своеобразное боевое крещение под наблюдением «родича». Любопытно, как там княжит-заправляет в измученном селе тайный палач Мефодий Кравец? Или, может, фашисты благодаря стараниям «родича» уже укоротили его на целую голову?..

Определили по компасу направление в сторону села Горобии и двинулись напрямик через поля. Жалея коней, двигались медленно. Ночь выдалась тихая и звездная, хотя и по-осеннему бодрящая. А примерно через час-другой, когда небосклон был подернут смолянистой чернотой, все впервые за горячее лето вспомнили о предстоящей зиме. Лишь Заграва не замечал первых заморозков. Прижатый к груди, его согревал подарок Андреихи. «Когда завершишь боевые походы, подари своей возлюбленной…»

«Эх, тетя Андреиха, где же взять столько терпения! Рушник я подарю Клаве через несколько дней, сразу же, как вернемся в лагерь после завершения операции. Пусть знает, что есть на свете человек, готовый отдать ей сердце! Хотя она наверняка уже давно об этом знает, только виду не подает».

Собственно, на месте Клавы Лысаковны и слепец бы заметил, что творилось последнее время с Василем. Жизнерадостный выдумщик и неутомимый балагур, он под конец лета заметно притих, увял, а когда встречался с Клавой, вообще терялся, становился похожим на застенчивого, мечтательного мальчишку. Всем в отряде было известно, что с некоторых пор после каждой боевой операции он не возвращался в лагерь с пустыми руками, а непременно приносил Клаве хоть какой-нибудь гостинец — трофейные часы-штамповку или коробку пресных галет, офицерский походный несессер или миниатюрный электрофонарик, обтянутую сукном флягу или широкий кожаный ремень. А когда не удавалось добыть в боях трофей, выламывал где-то по дороге добротную гроздь калины или находил хотя бы высохший до основания корень, напоминавший собой кого-нибудь из зверей. Только довольно странно обращался Василь с этими подарками в лагере. Он никогда не вручал их Клаве из рук в руки, а, улучив удобный момент, подбрасывал ей на кровать, украдкой засовывал в карман или же чаще всего передавал через Ляшенко.

Сначала Клава довольно иронично относилась к Загравиным проделкам. Но со временем стала привыкать к ним. Ей даже нравилось чего-то ждать, зная, что кто-то всегда помнит о ней. Однако внешне она, как и раньше, оставалась недоступной, суровой, замкнутой. И Василь понимал ее, не надоедал своим присутствием. У кого не окаменеет сердце, не покроется ледяным панцирем от такого невыразимого горя, которое пришлось пережить этой женщине у колючей ограды Дарницкого фильтрационного лагеря, где на ее глазах дрессированные фашистами псы разметали в клочья семилетнего Пилипка, а мужа пристрелила лагерная охрана? Потому-то Заграва не лелеял никаких надежд и ни на что не надеялся. А вот сейчас, неся под сердцем диво-рушник Андреихи, мечтал о предстоящей встрече с Клавой — встрече, после которой могло вспыхнуть для него либо новое солнце, либо… Собственно, оно, кажется, уже заискрилось за далеким горизонтом, он даже ощутил тепло его отблесков…

Случилось это в последний день его пребывания в лагере, а точнее — за каких-нибудь полтора-два часа до выступления их группы в рейд. Уже были упакованы вещи, приготовлено оружие, оседланы кони. Перед дорогой хлопцы отдыхали в хлеву на сене, а он, Василь, охваченный непонятной сумятицей, растревоженный какими-то зловещими предчувствиями, принялся бродить по Семенютиному двору. В караулку невзначай заглянул, открыл дверь на кухню, а потом направился в медпункт.

«Ты что, заболел?» — удивилась Клава, возившаяся с какими-то медицинскими препаратами в блестящем биксе.