Белый морок. Голубой берег - [328]

Такая же картина повторилась и в Лысовке, Соловьевке, Хомутце, Веселой Слободке. А вот в Сечкарях им даже пальнули вслед. Будто зловещее знамение сопровождало загравинцев по местам, где еще совсем недавно их появление было бы величайшим праздником. Нетрудно было прийти к выводу, что крестьяне воспринимают их не иначе как гестаповских лазутчиков.

— Так что же будем делать, Василь? — после продолжительного молчания снова подал голос Синило. — Мы можем побывать и в Янковичах, и в Рожнах, и даже в Горобиях… Только прибавят ли эти километры нам удачи?

— Километры вряд ли прибавят… Будем менять тактику, Семен!

И в самом деле, уже в Янковичах они изменили тактику. Если до этого вваливались в тот или иной двор всем скопом, оставив на дворе лишь часовых, то сейчас решили действовать иначе. В подлеске, на окраине села, оставили коней, поручив их Новохатскому и Коростылеву, а сами по одному рассыпались в разные стороны, условившись собраться вместе после наступления сумерек. Отправились под видом искателей дороги в партизанский отряд.

На околице Янковичей Василь долго рассматривал глухие и омертвевшие подворья, которые ровными полосками спускались к давно пересохшему ручейку. Сам не зная почему, но решил навестить хозяев дома, который скрывался в зарослях роскошных вишен возле колодца. Вероятно, ему понравилась небольшая рубленая хатенка под дранкой с побеленными стенами, бледно-голубыми, выгоревшими под солнцем «лошадками» над веселыми окнами. Заграве почему-то казалось, нет, он был уверен, что в таком аккуратном жилище не могут обитать жестокие сердцем люди.

Еще издалека заметил он на облюбованном подворье какую-то женщину в белом платке. Она по-старчески медленно стаскивала с грядок и прислоняла к стенке хлева, наверное для просушки, пожелтевшие стебли подсолнухов. Чтобы проявить хозяйское умение, Василь тоже вытащил к бороздке изрядную охапку жестких стеблей безголовых подсолнухов. Потом оббил с пересохших корней землю, взял палки в охапку и неторопливо направился к хлеву. Старуха увидела его и оторопело застыла, не зная, как ей быть.

— Бог в помощь вам, мама! — приблизившись к хозяйке, поклонился слегка Заграва.

— Взаимно. Взаимно… — А в голосе ее звучали и удивление, и испуг, и надежда.

— Помощники не нужны?

— Да что ж мне помогать… Хотя хороший работник в хозяйстве никогда не лишний… — Она явно терялась в догадках, кто этот пришелец, как с ним вести себя.

— У наших родителей когда-то был обычай: хочешь узнать, какой перед тобой работник, посади его за обеденный стол. Кто как ложкой молотит, тот так и работает…

Нет, Василь вовсе не рассчитывал на дармовой ужин, просто он стремился понравиться этой женщине, завязать с ней непринужденный разговор.

— Вашими устами истина глаголет, — как-то горько улыбнулась женщина, и морщинки у выплаканных глаз обозначились еще резче. — Только сейчас я, к сожалению, даже родного сына не угостила бы — нечем. Такие времена настали.

— Неужели и кружки воды холодной не найдется?

— О, воды — сколько душа желает! Я сейчас… — И быстренько засеменила в хату.

Не дожидаясь приглашения, Василь последовал за ней. Не торчать же ему посреди двора на виду у всех соседей. Серьезный разговор лучше всего вести в укрытии.

Ступил через порог светлицы — и тотчас забыл и о воде, и о хозяйке с кружкой в вытянутой руке. Волнующими запахами разнотравья, домашним уютом и еще чем-то до боли родным, но давно забытым дохнуло ему прямо в грудь. Ярко разрисованные легкой рукой стенки печи, увешанные вышитыми рушниками стены, густо украшенная пучочками любистка, зверобоя и другого засушенного зелья продольная матица, освеженный глиной и притрушенный травой земляной пол… Все это было настолько знакомым и дорогим Василю, будто много лет жил в этом освященном материнской любовью доме. Диво дивное, но он мог бы вслепую найти резной посудный шкаф, сундук, опоясанный медными обручами, покрытые домоткаными ковриками скамейки, широкие полати под жердочкой. Вот только ткацкий станок был для него диковинкой, потому что нигде и никогда не приходилось ему видеть этого, наверное, самого древнего творения человеческого гения.

Но не только ткацкие приспособления привлекли внимание Василя — его поразила причудливо освещенная последними лучами заходящего солнца только что сотканная не то плахта, не то праздничная дорожка, которая ниспадала по груднице к нижнему навою. Неширокая, туго натянутая полоска ткани, в конце которой отдыхало с полдюжины остроносых челноков под прикрытием битницы, казалось, была вышита самой небесной радугой. Игривая россыпь изумрудных искр на снежно-белом поле. Густо разбросанные соцветия горячих маков и стеснительных желтых лилий, голубая зубчатка извилистой волны вдоль обоих берегов и смугло-шоколадные, как корка выпеченной ржаной буханки, поперечные бороздки…

— Боже, какая краса ненаглядная! Что за диво из див? — От искреннего восторга у Василя в глазах рябило. — Неужели все это вы делаете собственными руками?

Хозяйка слегка зарделась, торопливо поправила на голове платок:

— Да лишь тогда, когда выдается свободная минута… Надо же как-нибудь на подать копейку заработать. Да и кручина не так душу сушит. Руки уже, правда, не те… И на глаза слабоватой стала…