Белый квадрат. Лепесток сакуры - [36]

Для патриота вражеский плен – очень тяжелое, почти невыносимое испытание. Тяжела разлука с Родиной, тяжел позор собственной капитуляции (даже тогда, когда, как в случае Спиридонова, никакой капитуляции не было), невыносима сама мысль о том, что родная страна сражается, а ты не в силах никак ей помочь…

Все это могло бы довести Спиридонова до отчаянья, до состояния, в котором он мог бы помешаться рассудком или совершить что-то безумное. Он несколько раз был на грани этого, но так и не пересек эту грань, и его спасительной нитью Ариадны, сохранившей его от отчаянья и безумия, стало дзюудзюцу.

Удивительно, но именно в плену, среди чужих людей, среди врагов, Виктор Афанасьевич обрел самое важное в жизни. Здесь, в чужом для него мире, он нашел свой. Порой ему казалось, что он всегда занимался дзюудзюцу; сама философия этой борьбы, построенная на использовании силы противника против самого противника, была невероятно ему близка. А главное, в рамках этой философии все становилось ясным, понятным и простым, туго спутанный клубок жизненных проблем выстраивался стройной системой причинно-следственных связей.

А еще он нашел Акэбоно. Спиридонов долго не мог понять, почему маленькая японка так запала ему в душу, но после того дня, что они с Фудзиюки провели в Талиенване, он постоянно о ней вспоминал. Воспоминания приносили и радость, и боль. Ему хотелось защитить Акэбоно, увезти ее подальше от Талиенваня, борделя, войны… собственно, дальше этого в своих размышлениях он не заходил, поскольку понимал, что в сложившихся условиях он не может ничего сделать для Акэбоно. Он был пленным, и, пусть бы решился бежать, пройти сотни верст, отделяющих его от армии Куропаткина, было затруднительно даже для него. О том, чтобы проделать этот путь с хрупкой Акэбоно, не могло быть и речи.

«Вот закончится война…» – начинал было думать он, но сразу отмахивался от подобных мыслей. Войне не было видно конца и краю. Мукден ничего не решил, только больше раздраконил японцев. Оставалось уповать лишь на эскадру Рожественского, медленно плетущуюся вокруг огромной Евразии…

* * *

Через неделю после посещения Талиенваня вечером после тренировки Фудзиюки сидел на татами, а Спиридонов устроился напротив него, пытаясь сидеть так же непринужденно, как учитель, хотя в тот день ему давалось это еще тяжелее, чем обычно.

– Итак, что я могу сказать? – говорил Фудзиюки. – В активе у нас то, что все мои попытки бросков сегодня вам удалось парировать, даже те, к которым вы были не готовы. Это хорошо. Более чем я ожидал.

Спиридонов молча слушал.

– Что у нас в пассиве? – продолжал Фудзиюки. – Растяжение кисти и плеча правой руки – раз; вывих лодыжки… ну, это так, мелочи. Но вы расшибли себе коленный сустав, и вскоре он о себе заявит.

– Уже начинает, – поморщился Спиридонов.

– Поверьте, это лишь предвкушение, – мило улыбнулся Фудзиюки. – Настоящую боль вы почувствуете только завтра. Об ушибах я умолчу, это мелочи… в общем, я прихожу к выводу, что немного любовной магии вам будет как нельзя кстати.

– Мы пойдем в Талиенвань? – оживился Спиридонов.

– Вы пойдете, – кивнул Фудзиюки. – У меня в госпитале много дел.

– Да кто ж меня выпустит, – покачал головой Спиридонов. – Я же военнопленный.

– Ну, вы все-таки недооцениваете старого Фудзиюки, – улыбнулся учитель. – И выпустят, и впустят. Я тут подумал… Вам неплохо будет бывать в городе иногда, когда случится оказия. Надеюсь, вы ничего не имеете против. Или вам непременно нужен занудливый спутник вроде меня? Мне показалось, мои нравоучения вам не пришлись по душе, особенно после упражнений Акэбоно в области каллиграфии, и не только.

– И вы не боитесь, что я убегу? – Спиридонов старательно игнорировал тонкие насмешки учителя.

– Куда, к Куропаткину? До него много ри, я по карте смотрел, почти как от Москвы до вашей Вятки.

– Не так уж и далеко, – вздохнул Спиридонов. – У нас говорят, бешеной собаке семь верст не крюк.

– Некоторые ваши поговорки довольно грубые, – заключил Фудзиюки. – Зато точные. Только здесь не Россия, а Мансю[22], не забывайте. И потом, – он хитро ему подмигнул, – вы еще и сотой доли не знаете из мягкого искусства. Не верю я в то, что вы бросите все просто по желанию, как у вас говорят, левой подмышки.

– Пятки… – машинально поправил его Спиридонов, думая о том, что он, черт возьми, прав. Две вещи держали его крепче, чем любая цепь, – уроки Фудзиюки и Акэбоно. – Ладно, если я сбегу, то подведу вас, а этого мне б не хотелось. Вот только примут ли меня там, без вас-то?

Он не стал уточнять, где это – «там». Фудзиюки и так понимал.

– Повторю, вы меня недооцениваете, – сказал Фудзиюки. – И себя тоже. Акэбоно уж раз пять о вас справлялась, хоть и прошло всего-то семь дней.

Он тяжко вдохнул, словно какая-то мысль ему не давала покоя. Спиридонов не обратил на его вздох ровно никакого внимания: его сердце ёкнуло, когда он услышал об Акэбоно. Но вслух сказал другое:

– Полноте, Фудзиюки-сама, зачем я ей?

– Во-первых, когда вы перестанете меня величать Фудзиюки-сама? – спросил учитель. – Мы с вами породнились на белом квадрате, между нами все по-простому. Во-вторых…