Белый камень Эрдени - [9]

6. РАССКАЗЫВАЕТ ЯНИС КЛАУСКИС, СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗВУКОВОЙ АППАРАТУРЕ

Природа наделила меня странной, если не сказать уникальной, способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее в виде геометрических построений, движущихся в пространстве и имеющих различную цветовую окраску в зависимости от тональности. Форма фигур, то есть геометрия музыки, определяется сложностью созвучий: одиночная нота представляется мне в виде яркой прямой полосы, аккорд — в виде пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных тел вращения. По мере повышения тональности звука цвет от черного переходит в фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный, бордовый и снова становится черным. Скорость движения фигур определяется темпом музыки, а частота повторений отдельных частей композиции — ритмом.

К сожалению, нет прибора, с помощью которого можно было бы воспроизвести то, что предстает перед моим внутренним взором, когда я слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то это был бы великолепный определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на экран, вы то и дело поражались бы, до какой высочайшей степени точно выстроены, гармонично раскрашены и четко движутся многомерные трапециевидные формы «Аппассионаты» Бетховена или тонкие, впившиеся друг в друга призмы «Поэмы экстаза» Скрябина. Или легкая, воздушная геометрия музыки Моцарта! Все это я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня и так очевидно, а для того, чтобы легче было понять, почему так поразила, потрясла меня горная музыка, записанная Виталием.

Уже то, что я услышал за новогодним столом, при первом прослушивании, было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая, по механизму воздействия была как бы вне меня, как бы действующей извне, эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или иные фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным, какой-то фон мешал восприятию, искажал картины, замутнял краски. Надо было отфильтровать шумы, очистить музыку от примесей. В том, что это была музыка, я не сомневался. Хотя строгие ревнители формулировок наверняка не согласились бы со мной: ведь музыкой считается искусство, отражающее действительность в звуковых образах. Но только ли искусство музыка? А если сама действительность предстает перед нами в звуковых художественных образах? Если сама природа или неведомые нам существа создают прекрасное случайно или нет, этого нам знать пока не дано, — в форме звуковых рядов, которые обладают мощной силой эмоционального воздействия, — разве это не музыка? И если не музыка, то что же?

Не будем фантазировать, будем излагать события в той последовательности, в какой они происходили. Итак, уже после первого прослушивания за новогодним столом мне показалось, что музыка состоит из многих-многих слоев, уходящих в недосягаемые для рассудка глубины. Повторное прослушивание в гостинице укрепило меня в этой мысли, и я решил немедленно исследовать музыку, снимая с нее слой за слоем включением частотных фильтров.

Когда после досадной проволочки с вахтером и Виталием я смонтировал схему фильтрации и включил воспроизведение, то был готов ко всему, и все же вздрогнул — ночная тишина с магнитофонной ленты вдруг перешла в необычайной глубины звучание: запело нечто, что невозможно было ни с чем сравнить. Я невольно закрыл глаза и тотчас почувствовал, будто лечу-лечу, плавно покачиваясь, соскальзывая вроде бы с каких-то горок, но не проваливаясь, а как бы поднимаясь всякий раз все выше и выше. И было в этом скольжении что-то роковое — возникало и крепло ощущение, будто вот-вот, еще за одним взлетом, случится что-то грандиозное и неотвратимое. Звуки как бы несли меня, причем та сторона, откуда я летел, вызывала во мне настроение бодрости и восторга, а та, куда я летел, нагнетала чувство тревоги и опасности.

Перестроив анализатор, я снова включил воспроизведение. При первых же звуках у меня защемило сердце. До сих пор не могу разобраться в своих ощущениях: чувство жалости смешивалось с необычайным волнением, которое все нарастало и усиливалось. Теперь я уже никуда не летел, а как бы сжимался в крошечный комок. Музыка давила на меня, пронзала миллионами иголок, сжимала в точку, которую я остро ощущал ноющим и замирающим сердцем. Передо мной, за мной, внутри меня мелькали какие-то удлиненные тени, как стрелы, летящие со всех сторон, причем видел я их не глазами, а всем телом, каждой клеточкой кожи. И вот когда уже стало казаться, что сейчас я исчезну, превращусь в ничто, магнитофон выключился, и я отчетливо почувствовал, как возвращаюсь в прежние свои размеры.

То, что я испытал в третий раз, не назовешь не чем иным, как стремительным засасыванием во вращающуюся воронку. На моих глазах в доли секунды рушился мир: хаотически перемешанные, причудливо раскрашенные, проносились через меня какие-то острые изогнутые обломки, какие-то пляшущие и бесследно исчезающие фигурки, полосы, зигзаги, спирали, крутящиеся, извивающиеся, дергающиеся. В страхе, какой бывает только в кошмарных снах, почти теряя сознание, я явственно ощущал, как чудовищный вихрь скручивает, растягивает меня в тонкую бесконечную нить и я превращаюсь в линию, извивающуюся и вот-вот готовую прерваться, раствориться в этом волчке, исчезнуть. Теперь-то я знаю, почему так сильно потряс меня и Виталия второй и особенно третий слой этой записи: слишком на большую глубину проникли мы для первого раза.