Белый город - [32]

  Внучке великого трубадура Гийома Аквитанского, королеве Альеноре, было тогда двадцать с лишним лет, но выглядела она на восемнадцать. В синем шелковом блио, в расшитом златыми лилиями плаще с меховой опушкой она блистала меж прочих дам, как роза среди полевых цветов. Длинные светлые волосы наследницы Пуатье и Аквитании блестели, перевитые жемчужными нитями, венчик на высоком лбу изображал хитрое переплетение серебряных и золотых соцветий. Но прекраснее всего оказался ее взгляд, который Ален поймал глаза в глаза уже позже, на пиру, куда он проскользнул, слезно упросив мессира Анри захватить его с собою. Глаза у Алиеноры были золотисто-карие, с уголками, приподнятыми к вискам, и когда ее рассеянный взор задержался на пригожем черноволосом мальчике (паже, должно быть), взиравшем на нее с таким забавным восхищением, — Алена пробрала благоговейная дрожь. Будто два солнечных луча просветили его насквозь. И мальчик, еще ничего не знавший о чувственности, разглядывавший до этого дам, как иной смотрит на красивые статуи, почувствовал то странное, почти болезненное обмирание всего тела, которому еще не мог подобрать названья. Ему даже не обязательно было видеть госпожу — довольно знания, что она есть на свете, золотоволосая и золотоглазая, светлая и задумчивая, с тонкими длинными пальцами, рассеянно перебиравшими концы длинного пояса. И вовсе необязательно ему было знать, что именно из-за этой гордой и своевольной южанки, которую хронисты именовали «perpulchra»[8], король Луи некогда ринулся в Витри с огнем и мечом — желая решить династические споры меж ее сестрою и племянницей шампанского графа…

  Вечером мессир Анри, простая душа, равнодушная к женским прелестям, смеясь, вопросил своего слугу, чего это он так пялился на королеву.

  — Уж не задумал ли ты влюбиться, а? — хохотал он, хмельной и довольный всем белым светом, протягивая Алену ногу, дабы тот стянул с нее порядком запылившийся сапог.

  — Ну что вы, мессир, — уклончиво ответил тот, пряча глаза и не желая ни с кем делиться сокровенным теплом, которое сегодня впервые шевельнулось у него в груди. — Как бы я посмел, мессир?..

  — А что, госпожа наша Алиенора и впрямь лучше всех! — продолжал подзуживать слугу графский сын, пока тот стаскивал с господина ярко-желтые шерстяные чулки. — Только вот незадача — она уже замужем. За королем.

Ален слегка вздрогнул — это обстоятельство он как-то упустил из виду. Хотя чувства, которые он сегодня испытал к Алиеноре, были так же далеки от влюбленности, насколько различны любовь к стихам и любовь к какой-нибудь вкусной пище, все же вторжение государя в эту историю явно казалось излишним. Возвышенная красота юной дамы глубоко тронула его, но то, что эта дама — супруга Луи Седьмого, человека, пробуждавшего в Алене самые сильные чувства, слегка отравило его романтический настрой. О короле он предпочитал не думать, потому что эти мысли причиняли только безнадежную боль.

  — А вот король наш, — голос Анри дрогнул от горячей любви и восхищения, — государь наш воистину всех превосходит!.. Эта лисица Мануил рядом с ним, прости Господи, как собака в сравненье со львом!.. Ты знаешь, — влюбленную речь Анри на миг прервал молодой здоровый зевок, — ты знаешь, что он венгерцам сказал, ну помнишь, послы приходили, междоусобица у них и все такое, — Ален, наихристианнейший сеньор наш им так и говорит… «Дом, мол, королевский есть храм, а подножие ног его — алтарь». Вот так-то, парень, а ты говоришь — Мануил… (Ни слова о Мануиле, кстати, Аленом сказано отродясь не было). Не люблю я, признаться, этих греков, писарей несчастных — уж очень они много улыбаются!.. Так и кажется, что под своими подрясниками прячут гадость какую-нибудь, кинжал отравленный или еще что. Не пойму, с чего это наш наихристианнейший с ними так обнимается. Хотя, в общем, он всегда прав, да и турнир был сегодня отличный… Ален, это брось вон туда. И загаси лампу, когда уходить будешь, да не забудь про кольчугу… — и через минуту Анри уже спал, широко раскинувшись на огромной кровати. На радость Алену, вконец взмокшему от разговоров о короле. Наутро мессир Анри забыл, чем же это он так удачно дразнил вчера своего трувора, — и слава Богу.

 …Но в в середине октября все резко изменилось. Для Алена это произошло в один день, когда мессир Анри вернулся домой злой, как тысяча чертей, и ударом кулака едва не сшиб с ног улыбчивого работника, отворившего ему двери. Ругаясь, как рутьер, метая глазами бешеные молнии, он пинком отшвырнул скамью в столовой, сел прямо на стол и заорал, требуя вина. Ален в это время сидел на кухне, ел изюм и болтал с Лени, которая охотно объясняла ему, как по-гречески называется та или иная часть обстановки. Они играли в слова.

— Наус, — как раз говорила она ему, изображая рукой нечто покачивающееся на волнах, и мальчик улыбался и хмурил брови, силясь понять ее загадку — корабль? море? или какая-то плавучая птица?

  Но тут жуткий вопль его сеньора, заставивший весь дом подпрыгнуть, сорвал Алена с места. Недоумевая, что бы такого могло произойти, он поспешил на крик — и по пути столкнулся с бледным, трясущимся кирие Алексеем, который шарахнулся от него, как от чумы. Слуга зеленоватого цвета уже тащил бешеному франку кувшин с вином; Ален вошел как раз в тот миг, как его господин выхватил кувшин из рук парня и замахнулся на него, закусив губу от ярости.