Белый город - [34]

  Ален так и прикорнул у стены, слушая, как внизу шумят оставшиеся рыцари. Надежды узнать, что все-таки произошло, на сегодня не было никакой. Что же, это оставалось принять как должное и дождаться завтрашнего дня. Кроме того, с утра у мессира Анри какой-то совет, наверно, придется его разбудить. Если, конечно, он окажется в состоянии встать и донести до дворца свою похмельную голову.

  Но опасения Алена оказались напрасны: молодость и железное здоровье сделали свое дело, и наутро у его господина не осталось ни малейшего следа от вчерашнего хмеля. Похмелья Анри, к счастью, никогда не знал; только, пожалуй, был он слегка более бледен, чем обычно, когда мальчик подал ему воды умыться. Графский сын сунул в таз голову, отфыркиваясь, вынырнул, по-собачьи тряся волосами и сея капли повсюду. Потом пригладил мокрые пряди ладонями, спросил Алена, как ни в чем не бывало:

  — Слушай, ты не помнишь, что я вчера вытворял?

  — Многое, мессир, — осторожно ответил Ален, подавая Анри рубашку. — Песню изволили исполнять… про святого Мартина, — добавил он, выбрав самый невинный из сеньоровых подвигов. Тот просунул руки в рукава, поинтересовался сдержанно:

  — Я хоть не того… не зарубил кого-нибудь?.. Песню-то — это ладно…

  — Нет, мессир, — очень убедительно замотал Ален головою, радуясь, что хотя бы одна хорошая новость в этом богатом дурными вестями мире, кажется, выпадает на долю его любимого повелителя. — То есть вы хотели. Но мессир Аламан вас отговорил.

  — Ну, слава Богу, — Анри с огромным облегчением откинулся на подушку. — Все же Аламан — умница, не зря я его люблю… А то наворотил бы я дел, какой из меня был бы теперь паломник?.. Ладно, хватит болтать, подай-ка мне перевязь. На совет надо идти при полном параде.

  На выходе Анри забрал кувшин воды у кого-то из слуг, позеленевшего при его виде, и выпил едва ли не до дна — вчерашние подвиги все же не прошли без последствий. Потом ткнул сосуд обратно в руки помертвевшему юноше, присовокупив что-то вроде «ну, ну, не бойся… Вот на тебе монетку.» И пока пораженный грек рассматривал денежку так, будто она могла его укусить, прошел мимо, кликнул Ришара и потребовал подать коня. Этот совет, в отличие от всех предыдущих, король Луи назначил за чертою города — и, наверное, неспроста.

 …Так Алену и не довелось узнать как следует, что же произошло. Мессира Анри спрашивать об этом он не решался, а когда подкатился с вопросом к Аламану, тот в ответ только скривился:

  — Плюнь ты на этих греков, лучше не спрашивай… Довольно тебе знать, что император, черт его дери, Мануил — старая лиса и подлая задница, и пусть скажет спасибо, что мы не взяли его поганый Константинополь. А ведь могли! Могли, видит Бог, если бы не следовали примеру благочестивого Годфруа де Буйон, сказавшего некогда, что не для того мы сюда явились. Ты этим не забивай свою умную головушку, а лучше пойди-ка собирать господские вещи: только помяни мое слово, мальчик — никогда не имей дела с греками!..

  В итоге Ален и не узнал никогда, как внезапно открылось предательство Мануила, все военные распоряжения крестоносного воинства продававшего туркам; не узнал он, и что епископ Лангрский Годфруа, тезка первого короля Иерусалимского и любимый ученик аббата Бернара, побуждал короля отомстить предателю и положить конец греческой власти над Константинополем. К счастью для Мануила Комнина, честный прелат не научился так же хорошо метать громы и молнии, как это делал его наставник, и город остался стоять. Не знал Ален и того, что взгляд у Луи Седьмого на совете был такой точно, как четыре года назад в Витри, когда он отдал приказ сжечь ту церковь ко всем чертям. Однако в итоге благородство и благочестие пересилило гнев, и на совете было решено просто вынудить Мануила переправить войско через Босфор бесплатно, а потом продолжить путь, плюнув на этот подлый город и его подлый народ, который пусть засунет свои змеиные языки себе в… Ну, в общем, плюнуть.

  Так что для Алена Константинополь так навсегда и остался городом-садом, сияющей столицей, и когда через много лет другой юноша, прекрасный принц Александр, отец Клижеса, покидал Византийские берега — как знать, не Ален ли то глядел его глазами, яркими, честными, сожалеющими — на отдаляющийся берег, на белые, чуть расплывчатые очертания башен на берегу?.. Правда, одно Ален запомнил твердо — при мессире Анри лучше слова «грек» не упоминать. Как, впрочем, и при большинстве других франкских рыцарей.

  Мальчику даже не удалось попрощаться с Лени — ее куда-то спрятали родители, зная, что лучше не рисковать. Не везде последние дни пребывания франков прошли так мирно, как в доме Алексея — кого-то убили, кого-то обесчестили, что-то где-то подожгли. Но в общем и целом все прошло гладко — до того самого момента, когда последний крестоносец сошел по ту сторону Босфора с последнего Мануиловского корабля, и оба войска смогли наконец вздохнуть спокойно.

  С кораблями была связана еще одна маленькая неприятность: у мессира Анри открылась жуткая морская болезнь. Все их коротенькое, в несколько часов плавание он провалялся плашмя на нижней палубе, зеленый, как молодая листва. Ален, которому море оказалось нипочем, не отходил от господина. Когда внутри графского сына уже не оставалось ничего, пригодного для рвоты, он просто лежал головою на коленях у Аламана и проклинал море на все лады. На твердую землю он ступил неуверенно, цепляясь за плечо оруженосца, и бурно возблагодарил Господа, что всемилостивейший король Луи предпочел морскому — сухопутный путь. Анри не знал, что государь его издавна панически боялся моря, связанного в его сознании со смертью и бедой. И кто бы мог подумать, что меньше чем через полгода многие из его воинства готовы будут отдать все — деньги, честь, да что угодно — за место на корабле…