Белый Бушлат - [145]

Наши пехотинцы заняты были исключительно строевой службой, если не считать то, что в походе они отстаивали вахты как матросы и время от времени лениво помогали им тянуть снасти. Но они никогда не ступали ногой на ванты, не совали руки в смолу.

По боевому расписанию ни один из этих людей не стоял у больших орудий, по корабельному расписанию мест им у определенных снастей не назначалось. На что же они были нужны? Служить своей родине во время боя? Посмотрим. Когда военный корабль вступает в схватку, морских пехотинцев укладывают на брюхо у фальшборта (подобное порой предлагают делать и матросам), а в разгар боя их обычно строят на шкафуте — точно роту на параде в парке. При бое на ближней дистанции их ружья могут подцепить матросика-другого на вантах, но при бое на больших дистанциях им ничего не остается делать, как стоять в строю и ждать, пока их подстрелит неприятель. Лишь в одном случае из десяти — а именно, когда последний идет значительными силами на абордаж, — эти морские пехотинцы могут оказать какую-нибудь помощь в качестве бойцов; им тогда приказывают примкнуть штыки и «отражать атаку».

Но если морские пехотинцы столь бесполезны с боевой точки зрения, с какой стати держать их во флоте? Так знайте, что тем, чем в мирное время являются для населения регулярные войска, а тюремщики для тюрем, и являются для матросов эти пехотинцы. Только ключи заменяют им ружья. С этими ружьями охраняют они пресную воду; грог, когда его раздают; провизию, когда ее выдает баталер; арестованного, посаженного в карцер; дверь коммодорского и командирского салонов, а на стоянке — оба трапа и бак.

Остается думать, что, если матросы, над которыми поставлено столько начальства, нуждаются еще в дополнительном надзоре, когда они удовлетворяют свою жажду, это — сплошь головорезы, или же что морская служба представляет собой такое тиранство, что от неповиновения этих людей можно всего ожидать. В общем, здесь должно быть или то, или другое, или, наконец, и то и другое вместе, в зависимости от характера офицеров и команд.

Ясно, что матрос на военном корабле косо посматривает на морского пехотинца. Назвать человека «лошадиным моряком» считается у матросов одним из самых обидных выражений.

Но взаимное презрение, более того, ненависть, существующая между двумя этими службами, вынужденными между тем находиться на одном корабле и жить одним хозяйством, почитается большинством морских офицеров вершиной и совершенством военно-морской дисциплины. Ее считают клотиком, венчающим самую высокую точку на их грот-мачте.

Рассуждают они так: если мы будем уверены в антагонизме между морским пехотинцем и матросом, то всегда можем на этот антагонизм положиться. Взбунтуйся матрос, не потребуется особо побуждать морского пехотинца, чтобы он проткнул ему сердце штыком; а если взбунтуется морской пехотинец, матрос только того и ждет, чтобы пронзить его пикой. Сила на силу, кровь на кровь — вот условие идеального равновесия, по их мнению, вот их лозунг.

То, что сказано мною о взаимоотношениях морских пехотинцев и матросов — о ненависти, вызванной системой взаимных проверок, в какой-то мере может быть распространено на всю внутреннюю дисциплину военного корабля. Вся она держится исключительно на системе жестоких жерновов, постоянно перемалывающих в общей воронке все, что могло бы способствовать душевному благосостоянию команды.

Как дело обстоит с матросами, так и с офицерами. Если командир корабля имеет зуб на лейтенанта, или лейтенант на кадета, как легко ему извести подчиненного на чисто служебной почве, не выходя за пределы дозволенного законом. А если кадет невзлюбит матроса, чем-то уязвившего его мальчишеское самолюбие, ему ничего не стоит подстроить дело так, чтобы тот поплатился у трапа за свою неосторожность. По всем бесчисленным разветвлениям чинов и должностей проходит один ток зловещего озлобления, не уступающий ненависти между сыновьями и пасынками в какой-нибудь семье на берегу. Тошнотворно перечислять все виды мелочной раздражительности, зависти, интриг, злобной клеветы и ненависти, пронизывающих весь организм корабля вплоть до самого его кильсона. Руки опускаются, как только подумаешь об этом. А незыблемые церемонии и железный этикет на военном корабле; непроницаемые перегородки, отделяющие служебные ранги; передоверенная другим абсолютная власть над матросом; невозможность для последнего найти управу на начальство, если оно его несправедливо притесняет, и еще многое другое, что можно было бы к этому присовокупить, — все это приводит к тому, что на большинстве вооруженных судов господствуют общественные условия, являющиеся прямой противоположностью тому, что мог бы пожелать христианин. И хотя встречаются корабли, до известной степени представляющие исключение из этого правила, и хотя на других судах все это может быть залакировано осторожным и щепетильным соблюдением приличий, почти полностью скрывающим истинное положение вещей от случайного посетителя, когда самые вопиющие факты, относящиеся к жизни матроса, систематически держатся в тени, однако ясно, что все сказанное выше о внутренних делах на одном военном корабле в большей или меньшей степени относится к большинству судов военного флота. Дело здесь, конечно, не в недоброжелательстве офицеров и не в испорченности военных моряков. Иные из этих зол неизбежно порождаются Сводом законов военного времени; другие органически связаны с флотом как институтом и, как и прочие органические пороки, неизлечимы и исчезают лишь вместе с организмом, с которым они связаны.