Белый Бушлат - [147]
Как-то утром, когда всю команду вызвали наверх, чтобы присутствовать при экзекуции, можно было видеть, как раб ревизора спешит, как обычно, по трапам в сторону кают-компании с тем вытянувшимся, посеревшим лицом, которое у чернокожего соответствует бледности, вызванной нервным волнением.
— Куда тебя несет, Гвинея? — спросил вахтенный офицер, веселый малый, порою любивший поточить лясы с невольником ревизора и прекрасно знавший, какой ответ он получит. — Ложись на обратный курс. Разве ты не слышал дудки?
— Звиниде, масса, — ответил раб, низко кланяясь, — не могу я эдо видеть, масса, чезное злово, не могу!
И с этими словами он исчез в люке. На корабле он был единственным лицом, кроме лекарского помощника в лазарете и больных, которое не было обязано присутствовать при экзекуциях. С детства привыкший к выполнению несложных и необременительных обязанностей и к мягкости одних только добрых хозяев, Гвинея, хотя и был рабом и мог быть продан, как лошадь, за долги, был словно в резиновых наручниках и пользовался всеми свободами.
Хотя владелец тела и души этого раба — ревизор никак не выделял меня, пока я служил на фрегате, и не оказывал мне никаких услуг (да вряд ли это было в его власти), тем не менее, видя его ласковое, снисходительное обращение с рабом, я питал к нему невольную приязнь. Когда мы прибыли домой и обстоятельства сложились так, что могли особенно раздражить рабовладельца, его отношение к Гвинее нисколько не изменилось, что еще усугубило мое уважение к его хозяину и убедило в том, что у него действительно доброе сердце.
Мы говорили о множестве иностранцев в американском флоте. Подобное явление, впрочем, свойственно не только ему одному, хотя, пожалуй, ни в каком другом флоте относительное количество их не было так велико. По английским подсчетам, иностранцы, служащие на кораблях его величества, составляли одно время восьмую часть всего личного состава. Как дело обстоит во французском флоте, сказать с уверенностью не могу, но мне не раз приходилось плавать с английскими матросами, служившими на французских военных кораблях.
Нельзя не осудить одно из последствий свободного зачисления иностранцев в любой флот. В то время как я был на «Неверсинке», меня не раз поражало отсутствие патриотизма у многих из моих товарищей. Правда, все это были по большей части иностранцы, без тени стыда заявлявшие, что, не плати у нас больше, они с таким же успехом могли бы стать за английскую, как за американскую или французскую пушку. Но, кроме того, не было ни малейшего сомнения, что о каком-либо возвышенном патриотическом чувстве у наших матросов, взятых в целом, не могло или почти не могло быть и речи. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного. Бродячая жизнь, с одной стороны, и отсутствие каких бы то ни было семейных связей, с другой, превратили многих моряков во всех концах света в своего рода кондотьеров, которые несколько веков тому назад шатались по Европе, готовые сражаться за любого властителя, склонного купить их мечи. Патриотизм зарождается и воспитывается лишь тогда, когда у человека существует постоянное жилище и семейный очаг; но матрос, хотя в плаваньях своих сопрягает оба полюса и объединяет обе Индии, куда бы он ни отправлялся, всегда несет с собой то единственное, что служит ему домом, а именно свою подвесную койку. Он, согласно собственной поговорке, «под пушкой рожден, на бушприте взращен», катится по миру, как волна, готовая влиться в любое море или быть втянутой в бездну мальстрёмом[484] любой войны.
Но это еще не все. Ужас, внушаемый строгой дисциплиной военного корабля; особая ненавистность телесных наказаний; длительное пребывание на корабле при весьма малом числе увольнений на берег и жалкие размеры жалованья, гораздо меньшего, чем то, что можно заработать в торговом флоте, — все это отпугивает от военных флотов всего мира бóльшую часть самых лучших матросов. Это станет очевидным, если продумать нижеследующие статистические данные, почерпнутые из Макферсоновых «Летописей торговли»[485]. В течение определенного промежутка мирного времени число военных моряков в Англии равнялось 25.000; тогда как в английском торговом флоте находилось 118.952 человека. Но между тем как нужды торгового судна требуют, чтобы большинство его команды состояло из опытных матросов, на военном корабле мы видим толпу людей, никогда не видавших моря, морских пехотинцев и юнг. Если верить брошюре капитана Марриэта[486] «За упразднение насильственной вербовки» (1822), к концу войн с Бонапартом добрая треть экипажей флотов его величества состояла из сухопутных людей и мальчиков.
Напуганные жесткой флотской дисциплиной, английские моряки в огромном большинстве не только не проявляли энтузиазма при мысли поступить на корабли его величества, когда страна их находилась под угрозой, но прибегали к неслыханным мерам, чтобы спастись от отрядов вербовщиков. Кое-кто даже прятался в пещерах и уединенных местах страны, боясь отправки за море на каком-либо торговом судне. Во взятом из жизни повествовании «Джон Никол, мореходец»
