Белый, белый день... - [2]

И это-то было особенно странно, потому что он был всегда чужой для них. Он был из большого круга поколения, но никогда ни лидером, ни идеологом.

Проще П.П. (а тогда Пашка Кавголов) не был допущен к узкому кругу «посвященных», которых ласкали в посольствах, которым устраивали сенсационные международные турне…

В тех домах он был не чужой, но и не свой… П.П. рано стал знаменитым (скорее заметным) мастером. До пятидесяти он как-то особняком, самостоятельно поднимался все выше и выше… Он жил в стране, в обществе, которое считал своим. Сейчас простые, а тогда казавшиеся ему неразрешимыми, проблемы этого общества, как оказалось позже, уже давно и совсем по-другому были решены! Якобы его же приятелями. Расписаны роли и розданы всемирные премии… Отчеканены имена в энциклопедиях и скрижалях…

Уходило то государство, то общество…

Сатанел и, куда-то хоронясь, отдалялся от него сам русский народ… А Кавголов все по-прежнему звал его к добру, к душевной крепости. К модной некогда «нравственности», к «искони русской интеллигенции» – будь то Достоевский или Аксаков, Чаадаев или сам Пушкин…

Литературу начала XX века П.П. в молодости почитал страстно, взахлеб! Мог набить морду тому, кто не так восторженно, как он, оценивал Мандельштама или Цветаеву, Ходасевича или Анненского.

Но прошло время, и П.П. вдруг осознал, что начисто забыл целые полотнища этих стихов. Зато заметил, что их – Мандельштама и ту же Цветаеву – запела Пугачева! Или какая-нибудь Валерия…

Сначала он только улыбался этому, а потом понял, что «эти строки» понимаются новым поколением по-другому – проще, реальнее, ремесленнее. Для них это были не судьба, не стихия, сделавшие из этих авторов титанов, душевных ответчиков и страдальцев почти на целый век!

Для нового времени это были просто «тексты»! И глупо по-другому, а не так реально к ним относиться…

– Ну и что, дед, в этих строках такого? – спрашивала внучка, дочь его сына Антона, перелистывая, как ему казалось, даже с некоторой брезгливостью старые прижизненные сборники Георгия Иванова или первые три книжки Ахматовой.

– А вот Твардовский сказал, что не понимает, как можно написать два стихотворения. – П.П. старался не волноваться. – «Жил на свете рыцарь бедный» и вот это, ахматовское, – «Звучала музыка в саду…».

Девочка посмотрела на деда умными темными глазами и, чуть смутившись, спросила:

– А кто написал «Жил на свете рыцарь бедный»?

– Как кто? – Старик даже побагровел.

– Ну да, конечно. – Анечка быстро, небрежно сунула книги на первое попавшееся место, зная, что дед сейчас рассердится, и, сделав какое-то легкое, круговое движение, отчего ее волосы, грудь и очень дорогое платье – все вдруг ожило в едином, очень притягательном порыве, чуть замедленно сказала: – А тебе не кажется, что во всем этом… – она обвела взглядом книги на полке, холл, большую комнату и его самого, – есть что-то… – На мгновение она споткнулась, но все равно выговорила. Прямо и, что самое главное, искренно: – Ну что-то дурацкое?!

П.П. смотрел на нее, неожиданно понимая и принимая ее дерзость.

– Есть! – Он поднялся из кресла и, подойдя к внучке, осторожно и нежно поцеловал ее. – Ты молодец! Что задумалась обо всем этом. Ты много раз в жизни будешь задавать себе этот вопрос. И каждый раз отвечать на него заново…

– Я не буду. – Аня смотрела на него не по-детски трезво.

– Нет! Именно ты будешь! – отмахнулся П.П. – Тебе, единственной в нашей семье, перепало что-то от меня. Как мне – от матери.

– А что? – тихо спросила Анечка.

– Глубокая и властная чувственность… Конечно, смешно мне, деду, говорить своей внучке о таких вещах.

– Ты смешной! Я уже давно живу полноценной женской жизнью!

– Как… давно? – кашлянул П.П.

– Ну не знаю… – Анечка тоже смутилась. – Месяцев восемь, наверное. Восемь месяцев и одиннадцать дней. Если быть точной…

Кавголов поднял глаза к потолку, сделал глубокий вздох и сказал – то ли Анечке, то ли самому себе:

– Я уже сказал: «Глубокая и властная чувственность». Значит, ты можешь рассчитывать, что она периодически будет казаться тебе любовью. А скорее – раза два в жизни – ты действительно будешь способна… – П.П. замолчал. Он стоял, глядя перед собой. Потом махнул рукой и отвернулся. – Будешь способна ко всему этому… – Он махнул в сторону бесконечных, до самого потолка, стеллажей с книгами. – И тогда тебе все это не покажется ни глупостью, ни дамскими или полубезумными бреднями.

Анечка пожала плечами, хотела сдерзить, но почему-то покраснела и спросила:

– Какая же это любовь? Трагедия? Или, наоборот, счастье? Так все говорят…

Павел Павлович неожиданно рявкнул:

– Ну и пусть говорят! Только не путай траханье… даже самое умелое, мастерское… Чему тебе еще придется, кстати, научиться… – Он от смущения перевел дыхание. – Ну это не мое дело. Не мой вопрос. Тебя научат, научат! – Кавголов даже погрозил кому-то пальцем. – В общем, иди! Мала ты еще для подобных разговоров!

– Тогда не надо было начинать!

Внучка стояла перед ним вытянутая, горделивая, с неуловимой кавказской статью (одна из ее бабушек была осетинской княжной), по-парижски одетая, заласканная матерью, отцом, всей семьей. Да и им самим – «странным дедом», к которому ее почему-то так тянуло…