Белый, белый день... - [3]

А почему? Ведь П.П. явно давал понять всем: «Оставьте меня в покое! Получайте от меня! Пользуйтесь! Только не лезьте ко мне! Ни с помощью – всегда необязательной и пустяковой. Ни с разговорами о всяких модных, обязательно глобальных проблемах, которые волнуют якобы всех…»

– Может, и не надо было!.. – тихо сказал П.П. – Может, вообще не стоит ради нашей жизни рождаться на этот свет!

– Болтун ты все-таки, дед! – Анечка всерьез рассердилась.

– Ну и кто он – твой избранник? Студент небось? Ни кола ни двора?

– А это уж… вообще паскудное дело – судить о человеке по машине, на которой он ездит!

– Значит, какая-то завалящая… А все-таки есть?

– И совсем не завалящая! А «БМВ»! Последней модели. У него их много!..

– Боже! В какое общество попадет наша семья! Да и сам я тоже сподоблюсь. А то у меня авто только государственные. Как звать-то?

– Алик! – буркнула Анечка.

– Он что, машинами торгует?

– Вроде того… – чуть сникла внучка.

– А лет-то сколько?

– Двадцать шесть.

– Хорошо, что не сорок шесть! – Кавголов подал внучке легкую шубку. – Да! Для тебя и для Алика – все это…

Старик посмотрел на большую работу Поленова – «Христос на Тавериадском озере».

– Да, да! Все это не просто глупость! А абсолютная, мадам, дикость… – Он подтолкнул ее к двери и на прощание не смог не съязвить: – Разве что эта мазня… Штуки три этих «БМВ» уж точно стоит! Даже если торги на «Кристи» будут не слишком удачными.

Кавголову вдруг показалось, что взгляд Анечки чуть изменился. Она как бы заново увидела картину Поленова…

П.П. хотел было позвонить кому-нибудь из родных. Жене в санаторий хотя бы… Но это не вдохновило его, и он начал медленно, как каждый вечер, одеваться к вечерней прогулке. Все ныне давалось нелегко – даже натянуть высокие теплые сапоги… Сшитое, очевидно, лет тридцать назад отличным портным немецкое пальто. В добрые времена носил это пальто по крайней мере Гельмут Коль. Было оно непроницаемо ни для мороза, ни для ветра, ни для по-ноябрьски ледяной, железной скамейки, и П.П. не мог отказать себе в удовольствии каждый вечер напяливать на себя эти немецкие доспехи. Пальто было из «секонд-хенда». Купил его буквально за копейки сын Антон и страшно радовался, когда отец одобрил все его достоинства – и мощь, и размер (чуть ли не до пят), и добротность…

Именно после этого, как-то унизившего его разговора с внучкой П.П. долго гулял по обычному маршруту. Купил что-то ненужное на вечер. Последнее время у него вообще возникла старческая необходимость покупать то сахар или крупу, то сыр или мед.

Наверно, это не только у него, старика, образовалась ныне такая привычка. У всей страны! Покупать все, если есть на что. Копить на всякий случай, на «черный» день! И во всем этом не было ничего ни странного, ни смешного. Это не старческая привычка!

Иногда, плохо себя чувствуя, не будучи уверен, что сможет выйти в магазин, он, лежа на своей огромной старинной кровати, был доволен, что месяц – уж точно (если не два!) – сможет выдержать, прожить на домашних запасах. И это как-то успокаивало его… Хотя некая жалость к себе в общем-то несерьезная, детская, но все-таки возникавшая, касалась его сердца.

Ему было просто жалко себя – это же так естественно для человека… Судорога вдруг взрывала все его тело. Но ничего серьезного не следовало дальше. Он часто плакал в детстве – может быть, выплакал все слезы?

«У Паши не все в порядке с нервами!» – задумчиво и даже удивленно говорил тогда его отец. Он безумно любил сына. Но, будучи человеком военным – отвоевавшим все войны, начиная с японской, – считал это скорее расслабленностью, недисциплинированностью, чем первыми проявлениями характера. Характера русского – бешеного, незаурядного и, при всех дарованиях, удивительно устойчивого и гармоничного. Характера по-своему живучего и бестрепетного человека…

Старик стоял, глядел вслед матери. Он не знал ее нового, не из их общей жизни, пальто – оно было современное и даже кокетливое. Мать всегда придавала много значения одежде и с детства приучала сына одеваться как следует. Подбирать цвета, галстуки, парфюм…

Мать надеялась, что родится девочка, и они с отцом даже подобрали ей имя – Наташа. Купили детское приданое – всё для девочки. Отца врачи в родильном доме уверили, что родится наследница. А родился, с трудом, на грани кесарева сечения, с опозданием на десять дней, Паша, а не Наташа. Четыре килограмма девятьсот граммов. В карточке так и записали: «великан». Но великаном П.П. не стал – ни в каком смысле. Крупный, скорее толстый, а теперь к старости тучный, физически неловкий, хотя и сильный мужчина. Так же, как он не стал ни Чаадаевым, ни Флоренским, ни Буниным, ни Рахманиновым.

Всего понемножку, а если вместе собрать, то негусто… Совсем негусто.

Об этом ли мечтала его мать?! Хотя здесь П.П. скорее ошибался, выдавая свои юношеские, непомерные, но тогда казавшиеся ему абсолютно реальными притязания на бессмертие – за уверенность семьи в его успехах.

А семьи-то, в общем, не было. Это он понял, только став взрослым человеком. Был старик-отец, храбрый, как говорили, на полях битв генерал. И боявшийся всего на свете в мирное время. Его, отцовская, настоящая, молодая и, наверно, бесшабашная, жизнь богатого холостяка – гвардейского офицера – осталась до четырнадцатого года. Или скорее – семнадцатого! А дальше была какая-то семейная недоговоренность, тайна… В общем, историческая кутерьма – то вдруг всплывал Колчак, то Блюхер с Уборевичем… А позже маршал Конев и Уля – жена Рокоссовского, с которой мать училась еще в гимназии в Кяхте, где-то на переломе революций…