Белые кони - [93]

Теперь Юрий Григорьевич боялся только одного — как бы не явилась в его комнату жена. Нет-нет, она хорошая женщина, отличная хозяйка, прекрасная мать, верный человек, много с ней всякого пережито за долгие годы совместной жизни, она хорошая, но не надо, не надо, чтобы она приходила. Но жена пришла. Она распахнула дверь, встала на пороге, по сказать ничего не успела.

— Молчи, — тихо приказал ей. Юрий Григорьевич, круто, всем телом обернувшись. — Молчи.

— Юра! Ты что, Юра? — несмело улыбнулась жена. — Юра…

— Молчи, — повторил Юрий Григорьевич, снова отворачиваясь к окну.

Жена сразу же прикрыла дверь и тихонько удалилась.

Поздней ночью Зинаида Федоровна писала в Министерство обороны письмо с просьбой выслать похоронную на имя Зародина С. В. Она сочинила до того хорошо, до того справедливо и толково, что Таисья, глядя на торжественное, строгое лицо соседки, читавшей письмо вслух, впервые не чувствовала к ней глухой злобы. О Кате и говорить нечего: она плакала, то и дело вытирая слезы большим белым платком.

Через два месяца в городском сквере в торжественной обстановке состоялось открытие обелиска. Предзавкома товарищ Зазнобин произнес большую речь, в которой он часто повторял о том, что никто не забыт и ничто не забыто. Многие женщины, слушая речь, тихо плакали. Катя сразу нашла фамилию Степана. Она была в первом ряду. Ряды были ровные, кроме последнего, в котором одна из фамилий выбивалась. Буквы на обелиске были золотые, крупные и ясные. «ЗАРОДИН СТЕПАН ВАСИЛЬЕВИЧ». Иногда буквы перед Катей расплывались, потому что она тоже плакала. Очень все было торжественно и хорошо. Выступавшие снимали головные уборы и добрыми словами вспоминали погибших. Выступил и Юрий Григорьевич. И когда в числе павших бойцов он упомянул и фамилию Степана, Катя тут же все ему простила.

Ночью Кате не спалось. Она встала, оделась и вышла на улицу. Было свежо и прохладно. Тихо летели с берез темные листья, падали на влажный от росы асфальт и замирали. Горели матовые плафоны. Катя зашла в сквер. Она издалека увидела, что перед обелиском стоит женщина. Стараясь не шуметь, Катя подошла ближе. Женщина часто прижимала к глазам платочек, глядя на тусклые в сумрачном вечернем свете буквы. И Катя не решилась ее беспокоить, остановилась неподалеку, потом присела на садовую скамейку…

«Трамвайный рейс»

Колька Тихонин погиб очень глупо — глупее некуда. К «Арктике», на которой он ходил матросом, швартовался рыбацкий замызганный сейнерок. Колька решил прыгнуть с борта на борт, не рассчитал, свалился в воду и попал под винт сейнерка. Пока заметили, пока заглушили двигатель, пока суетились да копошились, от Кольки осталось… О чем говорить? Ничего не осталось от Кольки. Так, собрали кое-что и прикрыли зеленым брезентом, придав ему форму, отдаленно напоминающую тело в гробу.

Капитан расстроился, наорал на всех под горячую руку. А что толку? Парня-то не стало. Молодого, двадцатитрехлетнего старательного парня не стало.

«Арктика» стояла у деревянного пирса, на котором, прослышав о смерти матроса, собрались портовые рабочие. Многие из них вспомнили Кольку. «Такой белобрысенький, невысокий. Всегда, бывало, в трюме работал. Хорошо работал», — говорили они.

Матросы, Колькины товарищи, собрались на палубе. Все они были несколько растеряны — уж слишком все быстро произошло. Жил человек, несколько минут назад азартно колотил фишками домино о горячую палубу, смеялся, радовался — и, вот на́ тебе, погиб. И, пока Колька лежал под зеленым брезентом, матросы молчали, виновато отводя глаза от капитана, не обижаясь на ругань, они чувствовали перед самим собой вину, что никто из них не оказался рядом с Тихониным, не предостерег его, ходившего на судне без году неделя, никто из них не задержал, не остановил Кольку.

На пирс с воем вылетела «скорая помощь». Двое молодых людей бодро, по-спортивному, прыгнули на палубу судна, глянули под брезент, дружно нагнулись, положили Кольку на носилки и легко побежали на берег. Боцман спохватился и, бросившись к мачте, приспустил флаг, а матросы мигом стянули с голов береты и кепки. «Скорая помощь» скрылась, и матросы вдруг все разом заговорили о том, какой хороший был парень Колька Тихонин.

— Чего уж там, — сказал боцман. — Парень был что надо. Недоглядели.

Капитан махнул рукой, скривился, словно от зубной боли, и пошел в каюту оформлять Колькины документы. На полпути он остановился и крикнул:

— Второй штурман! Зайдите!

Виктор Шурушкин, так звали штурмана, зашел в каюту. Капитан открыл ящик стола и начал выбрасывать какие-то листы:

— Раз, два, три… Шестнадцать рапортов!

— Семнадцать, — поправил штурман и выложил еще один.

— Не хамите, Шурушкин! — повысил голос капитан. — Можете уходить с судна.

Как ни силился, не мог второй штурман удержать улыбки.

— Вы в Ленинград? — спросил капитан.

— Да.

— Заедете по этому адресу к родителям матроса Тихонина, — подавая штурману конверт, сказал капитан. — Сообщите. Вам по пути.

— Хорошо. Заеду, — легко согласился Виктор.

— Это будет ваш последний «трамвайный рейс». Правда, на суше, — не мог удержаться капитан, чтобы не съязвить. — Здесь вам, видите ли, волна маловата. Здесь, видите ли, «трамвайные рейсы»…