Белые кони - [84]

Женщина у костра жалостливо запела «Называют меня некрасивою». Пела она долго. Петруша слушал-слушал, не выдержал и заорал:

— Эй ты! Заткни глотку-то! — И, обращаясь к бухгалтеру, добавил: — Разве она поет? Разве это голос? Вот жена моя поет! Это да-а…

Грузчики отсиживались в каюте и проклинали погоду. Дождь хлестал вовсю, на реке лопались пузыри, по палубе катились светлые ручьи, небо заволокло кругом, ни одной проплешинки не было видно. Студент специально взбирался на высокую ель, смотрел. Ночью дождь вроде бы поутих, но к утру снова разошелся.

Баржа была загружена наполовину, и Николай Петрович забеспокоился. Исподволь, не сразу, он начал говорить о том, что надо бы подналечь, постараться и что люди не сахарные — не тают. Он выходил на волю, хлопал себя по бокам и нарочито весело кричал:

— Грибной! Теплый!

Грузчики, однако, не изъявляли большого желания мокнуть под дождем. Они с ухмылкой смотрели на бухгалтера, прыгающего под дождем, перемигивались, лежали около горячей печурки и пили крутой кипяток с сахаром. Николай Петрович возвращался в каюту, стараясь сдержать дрожь, говорил что-нибудь смешное и долго сушился около печурки. Наконец он не выдержал.

— Что делать-то будем, ребята? Время-то идет. Обещали в неделю, — сказал он.

— Можно загрузить баржу и поскорее. Только рискнуть надо, — с шумом втягивая кипяток, ответил Афон.

Все посмотрели на него. Дося покачал головой и отошел в сторону.

— Почему бы и не рискнуть, — осторожно сказал бухгалтер.

— «Печку» надо замастырить.

— Правильно! — поддержал Афона студент.

Бухгалтер по очереди оглядел членов бригады. Видимо, все, кроме него, знали, что такое «печка», никто не удивился предложению Афона, все будто только и ждали этого.

— Сегодня два раза бородач-то приезжал. Сплавщик-то, — сказал Дося, будто сам Николай Петрович не знал об этом. — Говорит, не уйдете добром — чалку обрубим.

— Мне что? Мое дело довести баржу, — буркнул Петруша.

— Да что за «печка»? — спросил Николай Петрович.

— Ну это… Такое… Дрова, в общем. Бревна. Настил эдакой из бревен, а на него, значит, каменья валят сверху, — бестолково махая руками, объяснил Афон.

— Настил, — повторил Николай Петрович. — Какой настил? Зачем?

— «Печка» это и есть! — крикнул студент. — Чего там непонятного?!

Николай Петрович густо покраснел. Он хотел сказать что-то резкое, обругать грузчиков, пристыдить, но в это время о борт баржи ударили чем-то железным и мужской голос снаружи закричал:

— Выходи!

Николай Петрович выскочил на улицу. Около баржи стояла лодка, крытая фанерой. В лодке бородач. Гривастые злые волны швыряли лодку на баржу. Бородач держался руками за борт баржи и ругался.

Сплавщику нужно было на ком-то сорвать зло: ниже по реке посадило на мель большую партию леса, и теперь даже отсюда был слышен треск ломающихся бревен.

— Залом! — кричал сплавщик. — Слышишь?

Он снова начал ругать грузчиков, в особенности Николая Петровича. Бухгалтер стоял под дождем в одной исподней рубахе, облепившей его сухое тело с покатыми узкими плечами, и молчал. Тяжелые струи дождя хлестали его непокрытую голову, били по спине. Бригадир глянул на бухгалтера и умолк.

— Ты чего? — спросил он. Николай Петрович жалко улыбнулся.

— Ладно, ладно, — сказал сплавщик. — Может, он и не из-за вас, залом-то. Дай-ко закурить.

Бухгалтер подал ему целую пачку.

— Берите всю.

— Погодка… Ишь как трещат! Будто салют. Хороший залом. Мужики уж там пластаются. Ну да ничего! Не впервой! А вы, ребята, и впрямь побыстрее бы.

Он подмигнул бухгалтеру, завел мотор. Лодка, зарываясь носом в волны, полетела по реке. Николай Петрович вернулся в каюту и лег около печурки. Грузчики азартно играли в карты. Бухгалтер смотрел на огонь, следил, как после сухого выстрела летела и гасла на лету искра, думал.

В первый день работали на островах с рассвета до позднего вечера. Камней, лежащих на поверхности, оказалось мало, и приходилось выворачивать валуны из мокрого лежалого песка ломами. Валуны были скользкие и тяжелые. Николай Петрович долго не мог приспособиться, лом то и дело выскальзывал из рук, высекал искры, натыкаясь на валун, и пока бухгалтер трудился над одним камнем, Афон успевал вывернуть больше десятка. Но потом и бухгалтер навострился, отставал от Афона на один-два булыжника, а однажды, когда Афон перекуривал, ушел от него далеко. Горели руки, ломило плечи, в глазах плавали круги, нещадно пекло солнце, и кусали голое потное тело мухи и оводы. После обеда вывороченный камень отвозили на баржу. Для этого проложили «пути», длинные доски, уложенные прямо на песок. И снова туго пришлось бухгалтеру. Тачка не слушалась, соскальзывала с доски, и приходилось тратить много усилий, чтобы поднять многопудовую тяжесть. К вечеру бухгалтер совершенно выбился из сил. Он давно уже, с самой первой погрузки, где работали прохладно, не торопясь, проклинал себя за то, что согласился поехать, а к вечеру этого дня у него не было сил раскаиваться, жалеть, он хотел одного, чтобы поскорее спряталось солнышко, которое, казалось, неподвижно застыло на широком сухонском течении, он хотел упасть на грязный пол около теплой печурки и лежать как можно дольше. И когда пришло это время, скрылось солнце, потемнело и работать стало невозможно, Николай Петрович молча пришел в каюту, отказался ужинать и лег.