Белые кони - [83]

— Вот ведь штука-то. Бакен, — сказал Дося. — Днем не горит, а ночью — за версту видать. И главное, никто не зажигает.

— Фотоэлемент, — объяснил Николай Петрович.

— Я и говорю. До всего допер человек. — Дося прислушался к наплывающей музыке. — В Починке танцуют. Огромнейший леспромхоз вымахал, а раньше одна мелконькая зимовушка стояла. Бакенщик Гаврило жил. Хорошо огни зажигал. Едешь, бывало, не беспокоишься. Чудной…

Вероятно вспомнив что-то интересное о Гавриле, шкипер рассмеялся.

— Хорошо, значит, огни зажигал? — спросил бухгалтер.

— Хорошо. Да и как иначе. Всю жизнь на реке. Увидит — всегда шапку скинет и по имени-отчеству. Это уж всегда. Будь хоть капитан, хоть простой матрос. По имени-отчеству. И ведь всех помнил! Но и его уважали. Когда умер, все пароходы гудели. Идут и гудят, идут и гудят…

— Д-да, — вздохнул Николай Петрович.

— Чего там, — громко сказал шкипер. — Кажись, недавно в перьвой раз с бабой поспал, а уж умирать пора. Вот те и жизнь!

— Жалко!

— Чего?

— Жизни. И вообще, умирать.

— Не-е… Мне жалеть нечего. Я, слава богу, жил по-людски. Всегда в почете. На деревне, можно сказать, был перьвым человеком. Что в гулянке, что в работе супротив меня мало кто устоит. Ведь это теперь шкипером работать вроде как и зазорно. Одни старики в шкиперах-то. А раньше, брат, шкипер это… это… И не высказать. Помню, когда перьвой раз баржу мимо своей деревни вел, дак весь народ от мала до велика на берег высыпал! Ей-богу! Как же. Не шутка. Шкипер. Кричат, шапками машут. Как вспомнишь… Алексаха Ведерников с расстройству чуть в Сухону не сиганул. Еле удержали. Не веришь?

— Верю.

— Мы за одной девкой с Алексахой-то бегали. За Глашкой. Она, конешно, сперва больше к нему липла. Но когда проехал я мимо-то в белой фуражке, при форме, пуговицы, почитай, полдня драил, ну… Алексахе куды уж! Некуды Алексахе! А я, помню, для пущей важности сирену включил. Моя стала Глашка. Так что мне жалеть нечего.

— Жива?

— Кто?

— Жена ваша.

— Глашка-то? Умерла.

Дося вдруг присмирел и засобирался в каюту спать. Бухгалтер не стал его задерживать. Шкипер ушел, и Николай Петрович остался один. Проплыла мимо байдарка. На веслах сидели двое. На носу байдарки горел яркий фонарик.

— Эй! — крикнули с байдарки. — Далеко ли до Сухонска?!

Николай Петрович подумал, что обращаются к нему, и хотел было ответить, но его опередила женщина, сидевшая на противоположном берегу у костра:

— Далеко-о!

— Сколько?!

— Сто двадца-ать!

— Спасибо-о!

— Откуда вы-ы?!

— Из Москвы-ы!

Фонарик быстро удалялся. Мерно, постепенно затихая, ударяли по темной воде весла.

— Брешут, — отчетливо сказал мужской голос.

Женщина возразила. Мужчина загудел что-то непонятное. Кто-то из них подбросил в костер сухих ветвей. Высоко в черное небо поднялось желтое пламя. Николай Петрович стал думать, что за женщина и мужчина там, у костра, что они за люди и почему оказались вдвоем в темную ночь. Ему хотелось думать, что они любят друг друга и привела их к желтому костру на пустой берег какая-то романтичная история, но какая, Николай Петрович так и не мог себе представить. Послышался звук мотора. «Петруша», — подумал Николай Петрович и не ошибся. Через некоторое время к барже причалил катерок, а вскоре и сам моторист Петруша Бедов прыгнул на палубу баржи.

— Не спится? — спросил он, садясь рядом с бухгалтером.

— Где молодежь-то?

— Утром велели приехать.

— Пешком дойдут.

— И то верно.

Некоторое время они сидели молча, а потом Петруша с маху, без всякой подготовки, выложил бухгалтеру свою беду. Начитался он книг и уверился, что жена ему не пара. Приходя домой, смотрел на рано увядшее лицо жены, припоминал старую первую свою любовь Асеньку, и казалось Петруше, что она-то и была его судьбой и счастьем. А жена требовала получку до копеечки, потому что сын подрастал и надо его было одевать-обувать. Одним словом, дело кончилось разводом. Много думал Петруша и пришел к выводу, что совершил большую глупость. Теперь каждый раз приворачивает он к жене, умоляет простить, но пока дела его плохи. Жена обиделась всерьез и не желает ничего слушать. На свежем деревенском воздухе — раньше они в городе жили — жена пополнела, округлилась, и поговаривают, что запохаживал к ней председатель сельсовета, вдовец.

— Узнаю — убью, — мрачно пообещал Петруша. — И ее порешу, и его.

— А сын?

— Сын-то? Сын у меня хороший. На одни пятерки учится. — Петруша вздохнул. — Выпить бы.

— Так и спиться можно, — благоразумно сказал Николай Петрович.

— Можно! — радостно согласился Петруша. — Как еще можно-то! Прав ты, Петрович. Аккурат в точку попал. Я не какой-нибудь живоглот, вроде Доси.

— А что Дося?

— Он хитрый жук. Ты не смотри, что на вид такой хлипкий. Не успел старуху похоронить, на молодой женился. Опять же государство обманывает.

— Как?

— А лес! Видишь, сколько его? Рубит и продает. Ему же еще и платит пароходство. Смехота! Доброе дело делает — бакены от ольшаника освобождает. Какое доброе?! Если бы он рубил поблизости от бакенов, а то где пристанем, там и пластает. Мелеет, говорят, Сухона. Замелеет, ведь рубит все ольху. Царское дерево. Чтобы, значит, дороже продать. Берут ее на гармонную фабрику в неограниченном количестве. Да завтра сам поглядишь.