Белые кони - [8]

Из комнат на кухню выбегали женщины и дети. Никто ни о чем не спрашивал, всем все было ясно. На полу, откатившись на середину кухни, валялась незрячая мертвая голова козы Розки. Аннушка, судорожно дергаясь большим костистым телом, рвала на себе седые волосы, рвала и рвала, и спутанные живые их пряди сами собой овивались вокруг негнущихся костлявых пальцев. Она больше не кричала. Сделалось тихо. И тогда, не сводя непонимающих глаз с Розкиной головы, надсадно завыли «папанинцы»…

К вечеру на кухню прибежали ремесленники Ванька, Васька и Колька.

— Кощей, — решили они. — Больше некому.

Кощей для меня и Наташки был воплощением самого большого на свете зла и страха. И когда матери хотелось, чтобы мы, не в меру расшалившиеся, немедленно затихали и ложились спать, она говорила: «Вот позову Кощея», — и мы тут же бежали к своим кроваткам. И хотя я ни разу не видел того, кем нас пугали, я знал, он точь-в-точь как из фильма «Кащей Бессмертный», что выкрал и долго мучил Василису Прекрасную, такой же безобразный, худой и жестокий. Кощей воровал, и об этом знала вся слободка. Его не раз заставали на месте преступления, крепко били, но чаще он убегал. А однажды я видел распатланную сонную Заусаиху, оравшую благим матом: «Держите! Держите!» По словам соседок я знал, что Кощей часто ошивается; близ амбаров Заготзерна и крадет рожь. Проходя мимо амбаров, я всегда удивлялся, как Кощей проникает сквозь толстые каменные стены и незамеченным проходит мимо кладовщика, который, такой здоровенный, почему-то не воевал, а худенького, малорослого и лысого отца Вальки Барабанова забрали в первые дни войны. Димка и Валька Барабан до своего побега на фронт хвастали, что они запросто могут справиться с Кощеем, но я им не верил, потому что ни один из них не мог вынести из амбара с каменными стенами ни одного зернышка, хотя в одно нетерпимо голодное время они это и пытались сделать, а Кощей, как говорили слободские хозяйки, воровал зерно мешками.

Ремесленники разгорячились и прямо-таки рвались к Кощею, то и дело трогая металлические светлые бляхи с изображением серпа и молота.

— Он! — в один голос повторяли они. — Он. Больше некому. Мы ему дадим! Мы ему покажем!

И ремесленники воинственно размахивали руками. Они были тепло одеты, сыты, успели отвыкнуть от картошки, побелели, округлились на бесплатных харчах, спали на железных пружинных кроватях и не до конца понимали тяжелое материнское положение. Они рвались драться, во что бы то ни стало отомстить, быть может, убить Кощея, не понимая, что уже ничем не вернешь Розку.

— Хорошо, — согласилась Аннушка. — Пойдемте. Может, мяско отдадут.

Ремесленники, грохоча новыми башмаками, решительно зашагали на улицу. Следом за ними увязался и я. Аннушка шла чуть приотстав. Она сразу постарела и послушно прибавляла шаг, когда старший из ребят, Колька, баском покрикивал: «Быстрей, мама! Что ты как неживая!» По дороге ремесленники грозились убить Кощея, а Колька, как взрослый, крепко и заковыристо ругался матом. Я тоже был преисполнен решимости отомстить за Розку и за «папанинцев» и крепко сжимал в кармане остро отточенный гвоздь.

Кощей жил в далеком переулке, на самой окраине Заозерья. Так далеко от дома на чужие улицы я еще ни разу не заходил, и мне было интересно смотреть на незнакомые низкие избы, на колодцы с журавлями, на редких прохожих, при встрече с которыми я крепче сжимал свое оружие, было жутковато слышать хриплые, петушиные крики, доносившиеся из глухих теплых курятников, словно из-под земли.

Мы подошли к маленькой кособокой избушке. Колька, не сбивая снег с ботинок, распахнул низкую дверь и зашел в комнату. Комната была такая тесная, что мне пришлось стоять на пороге. В открытых дверях, я видел лишь часть комнаты, черные полати и кровать, на которой лежала бледная изможденная женщина с тонкими и ясными чертами лица. С полатей свесили белокурые кудрявые головки две девочки и, хихикая, подталкивая друг друга, смотрели на ремесленников с нескрываемым любопытством. Женщина, увидев Аннушку и ее сыновей, привстала и не мигая, испуганно и ждуще уставилась на них. В избе густо и сладко, до головокружения, пахло вареным мясом. Аннушка как зашла, так сразу и заплакала. Я вертел головой, поднимался на цыпочки, стараясь увидеть Кощея, но в колеблющемся свете керосиновой лампы сумел рассмотреть лишь что-то большое и лохматое.

— Ты что же, гад, отворачиваешься?! — закричал Колька.

Кощей не ответил.

— Погоди, Коля, — остановила сына Аннушка. — Может, и не он. Козлуху у нас зарезали, — продолжала она, обращаясь к лежавшей на кровати женщине, — Розку. Теперь хоть в петлю. Мяско бы отдали. Розку, знамо дело, не вернешь. Мяско бы мне, — Аннушка передохнула, ожидая ответа, и, не дождавшись, снова заговорила жалобно и душевно: — Дети ведь. Девятеро их у меня. Орут. Ись просят. Как же теперь? Хоть мяско отдайте. Не для себя прошу. Для детей. Детей пожалейте…

Кощей и женщина молчали.

— Значит, так? — спросил Колька. — Ну, смотри… Ванька, давай на двор! А я здесь поищу.

Ванька и Васька выбежали на улицу. Места в комнате стало побольше, и я шагнул на порог. Кощей сидел спиной ко мне в темном углу под большими иконами. На нем была старая телогрейка, очень широкая в плечах, и лохматая шапка-ушанка. Разбрасывая по сторонам тряпье, Колька начал рыскать по углам. Он бормотал под нос страшные ругательства и все время повторял: «Я тебе покажу кузькину мать…» С улицы вернулись Колькины братья, тоже начали заглядывать повсюду, а Ванька, которому я ненароком помешал, выставил меня за дверь. Я снова пристроился на пороге. Осмелевшие девочки показывали мне языки.