Белые кони - [7]

Я очень любил своего деда, пока не услышал от бабушки историю, которая долгое время была для меня непонятной и страшной.

— Стали мы жить. Работать. Дети пошли. Да только не выживали они. До трех годков дотянут, а там болести накидывались, глодали до смерти. Побьет меня Максим-то, поплачет, а не вернешь. Началась японская. Ушел мой Максим, а вернулся ни много ни мало через четыре годика. Пришел задумчивый, ранетой. Прошибло ему плечо и ногу. Но не хромал. В мякоть попала ему пуля-то. Я в то время жила у адвоката Рябова в горничных. Спасибо, хороший человек был. Не обижал. Пришел Максим, не поздравствовался, приказал одеваться, на адвоката даже не взглянул. Тот к нему и так и эдак, как, мол, там, на фронте-то. Молчит Максим. Курит и курит. Оделась я, взял он меня за руку и вывел, а на улице и говорит: «Я бы их всех изничтожил». Это про адвоката-то. Приехали мы снова в деревню. Олюшка родилась, мамка твоя, Колька появился, и жить мы стали вроде получше, коровенку завели, лошадку… Хлесть! Опять война! Мировая. Теперь с германцем. А я-то на сносях. Мальчиком ходила. Не выжил. Опять забирают Максима! Он туда-сюда, мол, ранетой; награды имею, а ему: «Нам такие боевые и нужны». Што ты будешь делать? Пришлось идти. Уходил, помню, говорил: «Ну, мать, последняя война будет. Верь моему слову».

Бабушка вздохнула.

— Вот те и последняя. И што им, германцам, неймется? Неужто им своей-то кровушки не жалко? Да… И на этот раз вернулся Максим живой. Живой-то живой, а все равно как мертвец. Желтый, худой, смотреть страшно. Потом сказывал — газами его там травили. «Ну, мать, собирайся!» — «Куда?» — «Дал, — говорит, — я зарок. Если жив останусь, пойдем мы с тобой к усьянам».

— Куда?

— К усьянам. Народ такой лесной. В лесу живут. Как тебе сказать не соврать? Святой народ, дружный, в бога верующий…» Усьяны и есть усьяны. Стояла у них на речушке церковь. А в церкви — икона чудотворная. Пресвятая Богородица. Народ к ней валом валил. К этой иконе и решил идти Максим. «Пойдем», — отвечаю. Не спорила. Знала, слово его — закон. И пошли мы. А церквушка-то от нас без мала двести верст. На третий день сбила в кровь ноги. Не могу идти, и шабаш! «Посади, — прошу, — на телегу». Телеги нас обгоняли. Молчит Максим. Села я на обочину, слезами обливаюсь. «Вставай». Не встаю. «Вставай!» Хочу, да не могу. «В последний раз говорю». Спокойно эдак говорит. Промолчала. Потом слышу — свистнуло. Выдернул он из-за голенища плетку — и где он ее, лешак, взял? — и начал меня охаживать. Век ему не прощу, покойничку. Вскочила я да бежать. Он следом. Мать-перемать да по-всякому! Прошла я ишо денек, упала на пожню и говорю: «Убивай. Не встану». Босиком ведь шла-то… Обутку на плече несла. Жалела. Видит Максим, что не притворяюсь. Какое уж там притворство… Нанял лошадь. А обратно — поездом. В первый раз поезд-то увидала. Страху натерпелась… И не обскажешь.

— Ты рассказала сказку, да? — спросил я. — Это было «В некотором царстве, в некотором государстве…». Да?

— Взаправду это было, дитятко.

— Я понимаю, что взаправду, но все равно это было «В некотором царстве…»?

— Бог с тобой, — сказала бабушка. — Спи.

Когда я рассказал маме, какой страшный был у меня дед, мать сказала:

— Выдумывает бабушка. Твой дедушка Максим был старенький и добрый. Он лежал на печке и все время кашлял. Я приносила из города соду, и ему становилось легче. Я была тогда маленькая, немного постарше тебя, и меня однажды на рынке обманула жирная тетка. Вместо соды она сунула мне простой мел. Дедушка попробовал и выплюнул. Я очень плакала, сынок. Было так обидно. Ведь я меняла молоко на соду. Восемь километров тащила большой бидон на спине. Так обидно… Дедушка меня успокаивал. А правда то, что он долго воевал, был несколько раз ранен и отравлен газами. Выдумывает бабушка.

— Нет, — припоминая бабушкин рассказ, возразил я. — Она не выдумывает. Просто это было «В некотором царстве…». И то, что дедушка был страшный, и то, что тебя обманула жирная тетка, и то, что у бабушки умирали ребеночки, — все это было «В некотором царстве…». Да, мама?

— Да, сынок, — согласилась мать.

Глава вторая

Кощей

Беда пришла к Аннушке Харитоновой поздней осенью. Студеные северные ветры давно уже осилили, сковали морозом землю, сбросили листья с тополей и унесли далеко-далеко, и по тонкому синему льду Сухоны крутилась и свистела поземка.

Было раннее утро, но я отчего-то проснулся. Скрипнуло крыльцо, охнула кухонная дверь, раздались быстрые шаги, что-то упало на пол и покатилось, а немного погодя смертный, всюду проникающий крик враз заполнил наш дом. Вскочила мать и, на ходу натягивая платье, побежала к двери.

— Господи Иисусе, — зашептала бабушка. — Кто это?

Я бросился на кухню.

Кричала Аннушка.

На кухне часто голосили и плакали бабы. Тоненько, как-то не по правде, кричала после похоронки на мужа Тонюшка Лабутина, густо и страшно выла Клавдия Барабанова, или Густенька Дроздова, или моя мать, не в диковинку были крики. Но Аннушка кричала не так. Все другие бабы кричали и в глубине души не верили в горе, кричали, все еще надеясь на что-то: на ошибку, на бога, на чудо. Аннушка кричала безнадежно.