Белые кони - [6]

— Пишет.

— А Коля?

— Давно ничего не было.

— Может, тоже погинул…

Лида и Коля были бабушкиными детьми. Тетю Лиду я видел один раз, в солдатской форме. Она заехала на грузовике проститься. Веселая, грудастая, красивая, она все время смеялась, шутила, и у нее ярко блестели черные глаза. А Колю я не знал — он уходил на фронт из деревни.

— Васька один в дому остается. За хозяина, — сказала бабушка. — Ума не приложу, што с ним делать! Семнадцатый год пошел, а ростом, гли-ко, чуть поболе Сережи.

— Учиться ему надо, — вздохнула мать.

— Я тоже говорю. Надо. А председательша: «Ты, что ль, пахать-то будешь?» Он теперь старший в деревне-то.

— Мишка Тетерин постарше, — возразил Васька. — На два месяца.

Он сидел на стуле спокойно и прямо и почему-то беспрестанно улыбался.

Васька уехал на следующий день вечером. Целый день он возился в комнате, во дворе, в сарае, колотил, ремонтировал, ломал, сосредоточенно пыхтя и отдуваясь. Он переколол дрова, смазал скрипучую дверь сарая, перебрал картошку в погребе, работал молча, терпеливо и привычно. Я, как тень, ходил за ним, помогал чем мог — мне очень нравился Васька. Вечером он запряг лошадь и уехал. И еще долго во дворе виднелась глубокая яма, вырытая серым жеребцом в крупных яблоках, еще долго напоминала она мне о Ваське, до самого хмурого декабрьского дня, начиная с которого целыми сутками беспрерывно падал снег. Он-то и завалил яму.

Мы стали жить вчетвером — бабушка, мама, Наташка и я. Бабушка была очень подвижная, хлопотливая, ходила споро, не ходила, а бегала, часто размахивая далеко отставленной в сторону рукой. Волосы у нее были густые, темные, глаза серые, смелые, в молодости она была «девка баская, ладная, сам барин Андрей Петрович Трегубов за мной ухлястывал», вспоминала бабушка. По ее словам выходило, что барин был добрый, кудрявый, летом катался на синей коляске, а зимой — в расписной кошевке, крестьян не бил, читал им журналы и в сенокос спал в шалашике.

— Уважительный был, — говорила бабушка. — Нечего бога гневить. Слова худого от него не слыхивали.

— Все равно эксплуататор, — возражал я, припоминая Димкины рассказы о помещиках и капиталистах.

— Почему это эксплататор? — обижалась бабушка за барина.

— Он не работал, а вы работали!

— Как ишо робил! Андрей-то Петрович. Что ты, батюшко… День-деньской по полям, по лугам да по пастбищам мотался. Хозяйство у него было большое. Одних коров больше сотни. Да земли, да пашни, да хлебов сколько! Везде глаз да глаз. А коней! Коней-то сколько у него было… Господи боже мой…

— А у тебя?

— Што?

— Кони были?

— А у меня, батюшко, ни одной не было. Оставил тятя лошаденку, а она возьми да и сдохни. Так и мыкались.

— Взяли бы у барина.

— Барин-то, чай, даром не даст. Не дурак какой. Иди деньги плати или отработай. Мы, Серьга, с дедом твоим Максимом до самой первой мировой не могли лошадку сладить. Четырнадцать лет на чужом поле спину гнули. Шутка ли!

— А где он теперь?

— Кто?

— Барин.

— Повесился в семнадцатом годе. Как вышел указ забирать все, явились мы к барскому крыльцу. Толкемся, шушукаемся, а зайти боимся. Известное дело — бабы. Прибежал тут Никола Крехтин. Отчаянный был мужик! «Чего, — кричит, — стоите? Не бойтеся! Заходите! Теперь все наше!» Зашли мы в дом, а барин уж висит.

— Так ему и надо.

— Что ты, Серьга, — пугалась бабушка и крестилась в угол, где стояли большие иконы, привезенные ею из деревни. — Господи, прости его неразумного. Нельзя так о покойниках, милой. Нельзя.

Вечерами бабушка рассказывала мне и Наташке сказки. Начинала она всегда со слов: «В некотором царстве, в некотором государстве…», а когда задумывалась, как бы складнее сказать, часто повторяла: «Ладно… Хорошо… Вот, значит, и говорит Иван-царевич…» Слушая очередную сказку, Наташка засыпала, бабушка относила ее в зыбку, молилась и шла к широкому дивану, где она спала и где под лоскутным одеялом притулился я в нетерпеливом ожидании. Бабушка не спеша раздевалась и ложилась рядом.

— Рассказывай, — не выдерживал я.

— Не знаю уж, чего и говорить. Вроде все обсказала. Ну да ладно. Хорошо… Про свадьбу, что ль?

Я торопливо согласно кивал. Бабушка устраивалась поудобнее, вытаскивала из волос костяные шпильки и складывала их на стул.

— Вот, значит, — задумчиво произносила бабушка и вдруг всплескивала руками, сразу молодея на много-много лет. — А я ведь, Серьга, и не видала его! Максима-то! Ох-те-те… Жениха-то своего. Не видела. А он меня высмотрел. «Я, — говорит, — тебя на поле высмотрел. Ты мне, — говорит, — сразу в сердце вошла». Это уж он потом мне говорил. Выпимши. Был он нездешний. Откуда-то из-под Котласа. Чернобровой, ловкой, на цыгана смахивал. Колька мой по нему пошел. Такой же ухватистой. Высмотрел он меня, слова не сказал и уехал. А недели через три сваты нагрянули. Долго они о чем-то с тятей спорили, я не слышала, на полатях сидела. Но, видно, уговорили они тятю. Вино стали пить. Белое. Уехали сваты, а тятя кричит: «Агнюшка!» — «Ну!» — «Слезай!» Слезла я с полатей, встала перед отцом. «За Максимку с Кривухина пойдешь». Только и сказал. «Твоя воля, — говорю, — тятя». — «Знаешь его?» — «Не видывала». — «Узнаешь. Через месяц свадьба». Тут я, конешно, в слезы. Реву, а сама радуюсь. Про себя думаю: «Хорошо, что не за Ефимка-дурачка». Был у нас в деревне Ефимко-дурачок. Тятя в гневе неодинова обещал выдать меня за его замуж. Боялась. Молодая была. Глупая. Шестнадцатый годок повалил всего-то… Через месяц приезжает жених. На тройке приехал! С бубенцами! Бедный был, а норовистой. Все чтоб было как у людей. Зашел он в избу. Поздравствовался. Тогда-то я его и углядела. Припала к шшолочке в стене, смотрю, оторваться не могу. В сапогах он был, костюме хорошем и пальте нараспашку. Шибко он мне поглянулся. Глаза как уголье. Чернявой, кудрявой, — цыган, однем словом. «Где моя невеста?» — спрашивает. Здесь меня и вывели. Взял он меня за правую руку и повел к кошевке. А уж народу около избы… И поехали мы с ним в город венчаться. Бубенцы звенят, снег летит, он нагнулся, что-то шепчет, а я и не слышу. Сомлела…