Белые кони - [38]

Бригадир не отпускал Ульяну, и хотя стоял здесь же, среди женщин, ругаться не стал — как-никак человека спасла.

— Вот, значит, иду я, и пошто-то тянет меня к Олюхиной избе: взгляни да взгляни в окошко. Так тянет — спасу нет. Глянула я — да в голос! Стоит Олюха на табуреточке, схватилась за вершник, петельку ладит, а сама ногой табуретку-то эдак отталкивает. Я в дверь. «Обумись, — говорю, — Олюха! Не бери греха на душу!» — «Нет, — отвечает. — Ежели бросил меня Петенька, нету для меня никакой жизни». Выхватила я веревку, сграбастала Олюху да на кровать. «Плюнь ты на него, — я-то ей. — Плюнь! Подумаешь, интеллигент… Лучше найдешь». Нет, ревет, да и только.

И действительно, словно в подтверждение Ульяниных слов, из избы послышался громкий Олюхин плач.

— Петенька-а! Христовой… На кого ты меня покинул? На кого броси-ил? Я ли тебя не любила-а… Я ли тебя не нежила-а…

— Телегент проклятой… — пробормотала бабка Вивея. — Довел бабу…

— Эк как ее разрывает, — крутнул головой Михаил Кузьмич и посмотрел на часы. — Пора, бабы, телят кормить. Олюха! Телят кормить пора!

— Окстись, окаянный, — кинулись к бригадиру всерьез расстроенные женщины. — Тебе бы только робить!

— Ему што? У него жена как репа спелая.

— Да и сам он ишь какой опушень!

— Чего взъерепенились? — огрызнулся Михаил Кузьмич. — Слова нельзя сказать. Совсем от рук отбились.

Олюха снова запричитала.

— Ничего, — сказала Ульяна. — Теперь нестрашно. Поревет — полегчает. Да и веревочку-то я забрала от греха подальше.

И с этими словами Ульяна вытащила из кармана веревку.

— Ну-ко, ну-ко… — навострился Михаил Кузьмич, отобрав веревку, потянул легонько, потом чуть крепче, и она расползлась. — Тьфу! — с сердцем плюнул бригадир. — Повесится Олюха! Держи карман шире! А ты, Ульяна, учти! Чтобы в последний раз: «Карасин кончился…» — припомнил он. — Вижу, какой керосин. Опять в яр за черницей бегала. Ишь, губы-то измазаны?

Бабы поглядели на Ульянины губы, на бригадира, который легко и быстро рвал веревку, и стали расходиться.

— Олюха! — заорал бригадир. — А ну живо в телятник!

А Петенька сидел в районном ресторане. Оркестранты, молодые ребята из музыкального училища, добросовестно играли и пели песни на иностранном языке. Было жарко и шумно. Рядом с Петенькой сидели капитан-артиллерист, молчаливый, спокойный человек, и механик из Одессы. Вернее, механик родился в здешних местах, недалеко от Старины, в опустевшей деревеньке Касьянке, но вот уже пятнадцать лет, как уехал в Одессу и ходит «за кордон».

— Куда? — не понял Петенька.

— За границу, — пояснил капитан.

Много интересного рассказал механик о чужих странах, завидовал ему Петенька от всей души, не жалея, подливал и подливал в его рюмку ледяной водки. И механик, не закусывая, опрокидывал рюмки в рот. Потом он вдруг непонятно посмотрел на физкультурника, встал и грохнул кулаком по столу.

— А лучше Касьянки ничего нет на свете! — объявил он и грозно посмотрел на Петеньку, — Кто против?!

— Ясное дело, — поддержал его капитан. — Родина…

— То-то и оно… Родина, — садясь, сказал механик.

Одним словом, все трое порядком нагрузились, механик приглашал Петеньку в Одессу, заставил записать адрес, физкультурник божился, что приедет, капитан адреса не дал, потому что служил в секретном месте, куда даже родную мать пропускают после долгих хлопот, однако тоже с чувством простился с Петенькой на аэродроме. Оба они, и механик и капитан, улетели на маленьком самолете в Котлас, оттуда на ИЛе в Москву, а уж дальше один — в Сибирь, другой — на берег Черного моря, в Одессу. И лишь когда самолет взмыл в темное небо, засветился красными и синими огоньками в вышине, Петенька подумал, что можно бы вылететь в Одессу вместе с механиком, и долго не мог понять, почему он не вылетел, что помешало, и лишь позднее понял, что не вылетел он из-за Олюхи. «Вот те и раз, — подумал Петенька. — Это что же получается? Черт знает что получается. Из-за Олюхи. Да нужна она мне, как…» Петенька сел в автобус и приехал к гостинице, в которой он остановился до завтрашнего дня, потому что уехать он решил именно завтра. В номере он сразу лег на кровать и постарался заснуть, но заснуть ему не удавалось то ли оттого, что звучно и сладко храпели два мужичка, спавшие на соседних кроватях, то ли оттого, что много было выпито в ресторане, то ли еще от чего другого. Петеньке вдруг припомнилась Олюха. Что-то она сейчас делает, бедная? Поди, тоже не спит, прислушивается к каждому шороху, к каждому звуку, ждет его, Петеньку. На столе, как обычно, оладьи со сметаной, накрытые белым хрустящим полотенцем, сметана в глиняной плошке и молоко с густой и жирной пенкой. И вот тут-то, припомнив уютную свою горницу с чешской мебелью и дорогим магнитофоном, догадался Петенька, почему он не уехал с механиком в Одессу. А кто его ждет в этой распрекрасной Одессе? Да никто. Ну напьются они там с механиком, и в ночлеге друг не откажет, а дальше? А дальше Петенька хорошо знал, что бывает. Не зря он шастал по всему Советскому Союзу два года. Бывало так, что и корки сухой за целый день не погрызешь, зарплату, известное дело, спустишь в первые же дни, в долг иной раз никто и не даст, вот и ходишь лапу сосешь. А работа физическая. То на строительстве железной дороги под Воркутой, то на погрузке тяжеленных тюков сена на Черных землях или арбузов в вагоны. Арбузы разве еда… В Старине же Петенька человек уважаемый. Как-никак учитель, заведующий интернатом, сельская интеллигенция. За годы, что Петенька провел в деревне, он совершенно отвык от физического труда и теперь, на минуту представив себе, что ему придется грузить мешки на какой-нибудь пристани, внутренне содрогнулся. Перспектива ученика токаря его тоже не прельщала. Пришлось ему поработать на одном заводе в городе Луганске. Подсобным в цехе прокатки. Заработок неплохой, но восемь часиков при температуре в сорок — пятьдесят градусов тоже не шутка…