Белые кони - [34]

Со двора секретаря парторганизации, чихая, кашляя, выбрасывая копны смрада и дыма, вырвалась инвалидная коляска, в которой сидел сам хозяин Степан Гаврилович Крапивин, и с грохотом понеслась по деревне.

— Пора на поля, — сказала подошедшая Ульяна и подала Яшке ковш кислого, до ломоты в зубах холодного квасу.

Замычала в конце деревни корова. Ей откликнулась другая, третья… Пастух дедко Малиновский остановился перед избой Шамаховых.

— Ульяна, выгнала корову-то?

— Выгнала.

— Значит, выгнала… — повторил дедко, поглядывая через плечо Ульяны на стол. — Ох и встренули Яшку. Век не забуду. Голова трешшит.

— Может, опохмелишься? — предложила Ульяна.

— Премного благодарен за вчерашнее, — отказался дедко, а сам так и шнырял глазами по столу.

— Подожди ужо…

Ульяна метнулась в глубину горницы, вытащила откуда-то початую бутылку, налила стопочку и подала пастуху. Дедко лихо выпил и занюхал рукавом плаща.

— Может, грибков?

— Сойдет и так. Как Христос по горлышку прокатился. Спасибочки. Премного благодарен.

— На здоровье. Не обижай, смотри, мою коровушку. Она у меня смирёная.

— Я завсегда, Ульяна, твою корову уважал. И уважать буду. Спасибочки.

Дедко отошел от окна и гулко хлестнул кнутом по земле.

Деревня проснулась.

В шесть утра около избы Шамаховых остановился председательский ГАЗ-69, который жители Старины, к большому огорчению Ивана Дмитриевича, называли пр привычке «козликом». Иван Дмитриевич зашел в горницу и весело поздоровался:

— Здорово, солдат!

— Здравствуйте, Иван Дмитрич.

Они крепко пожали друг другу руки. Председатель начал издалека. Поздравив с возвращением, он подробно расспросил о местах, где служил Яшка, о городах, в которых ему пришлось побывать, осмотрел и даже пощупал значки, покачивал головой и удивлялся, слушая рассказы парня.

— Артиллерия, — уважительно произнес Иван Дмитриевич, посмотрев на погоны. — Бог войны. Я ведь, Яша, тоже в артиллерии служил. Наводчиком.

— Какого же орудия?

— Сорокапятимиллиметрового.

— «Сорокапятки». Валялась у нас одна. В утиль сдали.

— Во время войны за этот утиль комбаты друг другу горло грызли.

Казалось, председатель никуда не торопился, такое у него было беззаботное лицо, словно у него и всего-то дел было, что точить лясы с солдатом. На самом деле Иван Дмитриевич томился нехорошими предчувствиями, припоминая стоящие в ремонте машины, проклятую шестеренку, без которой комбайнер Никола ни в какую не соглашался работать.

— Давай, Яша, съездим на поля? — предложил Иван Дмитриевич.

— Можно, — согласился Яшка.

Он сразу смекнул, что не зря так ублажает его председатель, интересуется службой, удивляется, теряет дорогое время. «Шалишь, Иван Дмитрич, — подумал про себя Яшка. — Не выгорит твое дело».

Они вышли на улицу.

— Может, за руль? — предложил председатель. — Не забыл еще машину-то?

— С ветерком? — подмигнул Яшка, садясь на шоферское место.

— Валяй.

День, как на грех, выдался неудачный, Иван Дмитриевич хотел показать Яшке новый телятник, недавно купленные тракторы, работавшие на дальних полях, строящийся клуб в Морозовице, но ничего не вышло. В деревне Плесо на председателя насели телятницы, заверещали, замахали руками, и Яшка с трудом понял, что вот уже три дня, как сломалась тележка и приходится вывозить навоз вручную. В Спасе засушили лен, а в лесной деревушке Талой утонули в болотине два поросенка. Свинарка Маня Угловская громко плакала, жаловалась, но, когда председатель пообещал вычесть стоимость поросят из ее зарплаты, она мигом смахнула слезы, уткнула руки в бока и пронзительно закричала: «Ну это мы поглядим-посмотрим! Сколько раз говорила, что ограда нужна?! Где она, ограда-то?» Ограды действительно не было, поросята гуляли прямо на ископытенной лужайке, за которой начинался редкий березняк, и крыть Ивану Дмитриевичу было нечем. «Почему не огородили?» — в свою очередь закричал он, на что Маня ехидно ответила: «Это уж вам лучше знать». Поехали к бригадиру Третьякову, тому самому, что проворовался на сене. Разыскали его часа через два. В первую очередь Иван Дмитриевич закатил ему головомойку за то, что он не сделал ограду в Талой, а во вторую — за два воза сена. Первую вину Третьяков признал полностью, признать вторую отказался наотрез. «Ежели такое недоверие — снимайте с бригадиров», — твердил он. И хотя Иван Дмитриевич нутром чуял, что именно он, Третьяков, продал сено, пришлось ему пойти на попятный — твердых доказательств не было. «Ну смотри, Третьяков, — пригрозил председатель, — поймаю — мало не будет». — «Это уж само собой… — согласился бригадир. — А насчет ограды — будет сделано. Виноват. Запамятовал». Самая неприятная неожиданность подстерегала Ивана Дмитриевича в ремонтных мастерских: загулял Бориско Пестовский, мастер — золотые руки. Работа без него застопорилась. Два других ремонтника, дядя Шура, смирный и работящий мужичок из Маловедерникова, и угрюмый, молчаливый парень Филя, ковырялись потихоньку, но толку от них было мало, потому что Бориско свалил на промасленный брезент в одну кучу разобранные части со всех трех машин, стоящих в ремонте, свалил, ушел на обед и не вернулся. В железном хаосе, царившем на брезенте, простом и понятном для самого Бориска, чужие руки могли ковыряться и неделю, и две. Иван Дмитриевич понял это, ничего не сказал и велел ехать Яшке в Закаменку, где жил мастер. Закаменка, зеленая деревня, далеко окрест славившаяся редкими по красоте наличниками, была в трех километрах от мастерских. Бориско сидел на крыльце в белой исподней рубахе и играл на гармони. Завидев председательский «газик», он даже не сменил положения и продолжал наигрывать что-то грустное и долгое. Иван Дмитриевич вышел из машины, присел на крыльцо рядом с Пестовским и закурил. Так они сидели долго: Бориско играл, а председатель курил и слушал. Наконец Бориско отложил гармонь в сторону, натянул рубаху, валявшуюся на ступеньке крыльца, и полез в машину. Всю дорогу до мастерских он молчал, вздыхал, думая о чем-то своем, недоступном для других, а приехав, сразу направился к разобранным машинам. «Неделю будет страдать, — сказал председатель, — но и работать бу-дет. Э-эх, не это бы — цены бы ему не было…»