Белые кони - [16]

— Давай спать, — сказала тетя.

На следующий день к нам пришел грустный солдатик. Он долго о чем-то разговаривал с тетей. Лида смеялась, показывая светлые крупные зубы, и отрицательно качала головой.

Солдатик вышел на улицу, прислонился к забору и закурил. Я подошел к нему.

— Виноват, виноват… — грустно сказал солдатик. — А ежели любовь? А? То-то и оно… Она думает что? Ежели в интересном положении, так и полюбить нельзя? Можно, брат, можно. Как еще можно-то.

Солдатик еще несколько раз приходил к нам и каждый раз приносил хлеб, сахар и тушенку. «Все от раненых осталось, — объяснял он матери. — Не беспокойтесь! Не ворованное. Им на неделю паек выписали, а тут пароход». Он выпивал несколько стаканов крепкого чая, говорил какие-то грустные слова, тяжело вздыхал и тоскливо смотрел на тетю.

— Ежели бы я знал, что ты ейный племянник, больше сахару-то дал бы, — сказал он, мне однажды.

Через несколько дней баржу увел небольшой буксир. Пропал и солдат.

Письмо

Вскоре после приезда тети Лиды пришла Победа. Она пришла ночью! Мне очень хотелось спать, и, чтобы не уснуть, я несколько раз бегал умываться к колодцу. В доме никто не ложился. Все ждали. Наша комната была распахнута настежь, и приемник, единственный в доме, был придвинут как можно ближе к двери. В два часа десять минут Левитан начал зачитывать акт о безоговорочной капитуляции.

Ни шуму, ни восторгов, ни криков «ура» у нас на кухне не было. Прослушали, прослезились и разошлись. Мы были страшно разочарованы таким «равнодушием» к Победе. Мы побежали на базарную площадь. Там гремела музыка. Какой-то мужчина, стоя в кузове грузовика, говорил речь, резко взмахивая рукой. Ему громко хлопали. Площадь была полна народу. На берегу Сухоны, на белых просохших булыжниках, азартно плясали подвыпившие колхозники. Их лошади, спокойные, и пузатые, стояли у деревянных обглоданных столбиков и жевали жесткое сено. Местный дурачок Коля-городской палил из ружья, и никто ему этого не запрещал. Пьяница Костя-барышник целовался со старшиной милиции Федотычем. Ремесленники, среди которых я заметил и Аннушкиных сыновей, собравшись в кучу, орали во все горло что-то непонятное. Группа девушек пела песни, стараясь перекричать ремесленников. Женщины обнимались, смеялись и плакали. Кто-то выпустил красную ракету, и она долго висела в просторном небе. По радио загрохотал салют. Площадь взорвалась радостным, ликующим, многоголосым криком. Крутилась и крутилась карусель, и всех мальчишек и девчонок катали бесплатно. Я лично прокатился шесть раз. У меня кружилась голова, люди зыбко и беспорядочно проносились перед моими глазами, то вырастали в огромных, как Гулливеры, то вдруг превращались в лилипутов, пузатые лошади подмигивали мне тоскливыми глазами, не жалея обувки, топали по булыжникам мужики, кричали гармони — и все это, вместе взятое, было прекрасно, как цветной сон. Вот это, я понимаю, была Победа!

Война кончилась, и мы с нетерпением начали ждать победителей. Первым из нашего дома дал о себе знать Михаил Ильич Харитонов. Он прислал большое письмо. Читать Аннушка не умела и обычно приносила письмо моей маме. Мама взяла письмо, распечатала и сказала:

— Странно… — Встретив вопросительный взгляд Аннушки, она пояснила: — Почерк другой.

— Я же говорю — не он пишет! Уж очень ладно у него выходит. «Уважаемая супруга…» Он и слов-то таких отродясь не слыхивал. И буковки маленькие, одна к одной. Не углядишь.

Аннушка не раз говорила, что письма пишет не Михаил Ильич, но мать на это отвечала так: «Возможно, и не он. Возможно, его адъютант. Как-никак майор!» И Аннушка успокаивалась.

— Странно…

Аннушка заглянула в исписанный лист.

— Его рука, — сказала она уверенно. — Буквы что колеса. Я неграмотная. Ладно. Но и он недалеко от меня ушел. Четырех лет не учился. Читай, Ольга.

И мать начала читать.

— «Добрый день или вечер! Здравствуйте, дорогие родные супруга Анна и дети Николай, Иван, Василий, Павел, Владимир, Зоя, Тамара, Галина и Анютка, а также все родные и знакомые. С огромным приветом и массой наилучших пожеланий к вам ваш муж и отец Михаил. Во первых строках своего письма сообщаю, что жив, здоров, чего и вам желаю ото всей солдатской своей души. Сердечно благодарю за письмо, которое я получил в Берлине у Бранденбургских ворот. Его принес мне мой адъютант и сказал: «Вам письмо, товарищ майор». Очень рад, что все вы живы и здоровы и живете хорошо.

Город Берлин разгромлен, и народу в ем живется худо, особенно женщинам и детишкам в смысле питания. Мы, конечное дело, им помогаем. Вот и теперь мой адъютант пошел узнавать насчет полевой кухни. Там варится каша. Насчет мануфактуры в Берлине хорошо. Она валяется прямо на улице. Но я строго-настрого запретил своим солдатам брать трофеи… Приказ есть приказ…

А теперь, Анна, поговорим сурьезно. У меня к тебе есть одно очень сурьезное дело. Ежели рядом ребятишки, отгони их прочь, потому что дело очень сурьезное. Сама-то ты читать не умеешь, я знаю, так скажи Ольге Муравьевой, чтобы шибко-то не трепалась. Мы с тобой, Анна, жили хорошо. Дай бог всякому. И дети у нас хорошие. Ни много ни мало жили — двадцать пять лет. Было у нас и плохое, было и хорошее. Всяко бывало. Уходил я воевать, а ты меня ждала-переживала. Три войны переждала — это непросто сказать. И слова худого я про тебя не слыхивал. Одно время, правда, крепко задумался я, почему да почему у нас нету деток. Ведь цельных, понимаешь, десять лет не было деток! Что я пережил, лучше молчать. А потом как прорвало. Что ни год — то сын или дочка. И не мог я нарадоваться на такое дело. Девятерых мне родила! Вот ведь как… Ну а теперь поговорим сурьезно.