Белые кони - [15]

Очень хорошо прошла зима. В ожидании победы, отцов (которых, несмотря на похоронки, мы не переставали ждать), весны и самого большого на свете парохода «Роза Люксембург».

Грустный солдатик

И, как всегда, — еще неслись по реке иссиня-белые льдины и шелестела шуга — разбудил меня ранним апрельским утром могучий гудок «Розы Люксембург». И, как всегда, первым рейсом привела она приземистую баржу, на которой стояли, сидели и лежали раненые бойцы.

Пока я разбудил Рудю и Юрку Кутю, пока они одевались да пока мы добежали до реки, баржа опустела. Многие раненые шли сами, а тяжелых несли на носилках старшеклассники из школы имени Герцена и ремесленники.

«Роза» часто вздыхала, выпуская клубы белого пара. Мы долго рассматривали ее, придирчиво изучали новую шлюпку, которой раньше не было, окликали матросов и были благодарны тем, кто не лаялся на нас, а спокойно объяснял, куда пропал рыжий юнга или кочегар дядя Петя. Оказалось, что и юнга и кочегар ушли на фронт.

На деревянной пристани, около палисадника, стояли солдат и женщина в военной форме… Солдат курил, а женщина что-то говорила ему. Потом заговорил солдат. Женщина протянула ему руку, улыбнулась и, подняв с тротуара вещевой мешок и шинель, пошла в нашу сторону. Утреннее солнце било ей в глаза, и она щурилась. Кутя толкнул меня в бок:

— Гля! Серега! Тетка твоя!

Я пригляделся. Женщина была толстая, с усталым, утомленным лицом и сухими озабоченными глазами. Она прошла, нас не заметив.

— Скажешь, — не поверил я. — У меня тетка знаешь какая?

— А я говорю — тетка! Гля! В нашу сторону свернула!

В это время солдат, что разговаривал с женщиной, крикнул:

— Ребята! Тикайте сюда!

Мы подбежали.

— Заработать хотите? — спросил солдат.

— Хотим, — за всех ответил Кутя.

— Марш на баржу! Берите ведра, швабру и шоб до моего прихода было чисто, как в метро. Принято?

— Принято! — хором закричали мы.

Никто из нас не знал, какая чистота царит в метро, но мыли и скребли мы баржу долго и добросовестно.

— Может, полбуханки отвалит, — пыхтя, сказал Кутя.

— Или целую! — смело предположил Рудя.

— А две не хошь? Целую… За буханку знаешь сколько надо работать?

— Сколько?

— Ночь, день. Еще ночь. И еще день.

Солдат пришел, глянул на нашу работу и грустно сказал:

— Ну, ну… Молодцы. Идемте.

Он завел нас в каюту. Там, на полу, лежали мешки. Солдат подошел к одному из них и вытащил шесть буханок белого хлеба. Из другого мешка он выгреб несколько горстей крупного, с синим отливом, сахара. Из деревянного широкого ящика достал шесть банок тушенки и выложил все это богатство на стол.

— Забирайте, — грустно сказал солдат.

Никто из нас не двинулся с места. Мы словно приросли к полу. Кутя хлопал глазами и бессмысленно улыбался. У Руди отвисла нижняя губа и вывалился язык: он всегда у него вываливался, когда Рудя был внезапно ошарашен или напуган. Я, видимо, тоже имел вид не лучше, потому что солдат глянул на меня, почему-то именно на меня, усмехнулся, снял сапоги и лег на кровать.

— Человеку плохо, — все так же грустно произнес он. — Человеку хочется побыть одному. В чем дело?

Кутя очнулся первым. Он сгреб в охапку свою долю — две буханки белого хлеба, две банки тушенки, много кусков сахару — и потащился к выходу. Я и Рудя никак не могли захватить все сразу: у нас то выскальзывали банки, то падал хлеб, а сахар стучал, как камни. Кутя топтался на одном месте и шипел:

— Скоро ли вы? Быстрее. Передумает.

Рудя, а вслед за ним и я всхлипнули, приготовились заплакать всерьез, но солдат вздохнул и приподнялся.

— Эх, — сказал он, натянул сапоги, притопнул и, порывшись в углу, вытащил пустой мешок. — Эх, — снова вздохнул он, покидал наше богатство в мешок и вскинул его на плечо.

Он вынес мешок на берег, сбросил, грустно посмотрел на нас и зашагал обратно. Я и Рудя с трудом завалили мешок Куте на спину и, поддерживая его с двух сторон, заторопились к дому. Кутю покачивало от тяжести, но он крепился. Мы по-честному разделили заработанное под старым тополем на сухой прошлогодней траве, разорвали мешок на три части, завернули в лоскуты хлеб, сахар и тушенку и пошли к дому.

Счастливый и гордый, заранее переживающий мамины и бабушкины восторги и уже млеющий от многочисленных похвал, с узлом в руках, я открыл двери своей комнаты. Открыл, и радость моя померкла. На столе кусками лежал белый хлеб, гора сахару, распечатанная банка тушенки и бутылка красного вина. «Прав оказался Кутя, — с горечью подумал я. — Тетка». Тетя Лида, та самая женщина, которую мы встретили на пристани, подошла ко мне, обняла и сказала:

— Какой большо-ой… Не узнаешь.

Поздним вечером, лежа в постели, я услышал нечто для меня новое и непонятное. Разговаривали тетя Лида и бабушка.

— Когда опростаешься-то? — спросила бабушка.

— Скоро. Месяца через два.

— Упреждала тебя. Говорила. Пушше пули бойся мужиков. Они там, на фронте-то, до баб шибко злюшшие. Так нет» Все назло! Што теперь делать-то будешь?

— Не бойся, мама. Он приедет.

— Мне-то нечего бояться. Жди. Приехал. Он теперь, поди, другую себе облюбовал. Немку какую-нибудь.

— Юра не такой, — засмеялась тетка.

— Не слушаешь мать-то. А мать во вред ничего не присоветует. На войну подалась! Гли-ко! Без нее не управились бы!