Белые кони - [18]

Но вот лестница опустела.

— Пошли, — сказал я, беря сестренку за руку.

И в этот момент на лестнице появился солдат. Одна рука у него была в гипсе, а второй он опирался на костыль. Он медленно, ступенька за ступенькой, начал подниматься вверх. Пилотка его была засунута под погон, потому что на голове белел бинт. Солдат смотрел на берег и улыбался. Я проследил его взгляд и увидел, что он смотрит на худенькую маленькую женщину, к подолу которой жались мальчишка и девчонка. Солдат остановился на середине лестницы. Наташка вдруг покатилась вниз, часто-часто перебирая ножками, и она, конечно, упала бы, но солдат успел удержать ее здоровой рукой. Наташка обхватила солдата за ноги и сказала:

— Мой папа.

Солдат до того растерялся, что ничего не ответил, стоял неподвижно и смотрел на родных. Потом он склонился к Наташке, силился и никак не мог обнять ее рукой, закованной в гипс. Ему было, видимо, очень больно, потому что он плакал. По лестнице сбежал мальчишка, жавшийся к материнскому подолу, толкнул Наташку так, что она упала, и сказал:

— Это мой папа.

Не помня себя от жалости, я подбежал к сестренке, схватил ее за руку и поволок на берег.

— Узнаю! Узнаю! — кричал я. — Вот тебе и узнала! Что я, дурней тебя, что ли?!

Наташка молчала. Топала себе и топала по деревянным теплым тротуарам босыми маленькими ножками, и в такт ее шагам покачивался на голове большой алый бант.

— Больше ни разу не возьму, — сказал я. — Хоть запросись.

— Я не буду больше проситься, — ответила Наташка.

Она зашла в комнату, и я, встав на завалинку, видел, как, подойдя к комоду, она долго и внимательно рассматривала отцовский портрет.

Манефа

Дочь Клавди Барабановой, Манефа, прибыла с фронта с шиком. Клавдя думала, что она приедет на пароходе, и несколько дней подряд бегала на пристань, но Манефа примчалась на легковой машине «виллис». Заявилась она на кухню вечером. Солнце еще не упало за горизонт, и его плотный мягкий свет лежал на кухне, хорошо высвечивая самые укромные уголки. Кто-то, как обычно, стирал, кто-то готовил еду, Густенька курила, а мы носились по кухне как угорелые. С улицы донесся звук мотора, скрип тормозов, мужские голоса и смех. Рявкнула гармонь. Затопали по ступеням крыльца кованые сапоги, распахнулась дверь, и на пороге, окруженная усатыми военными, появилась Манефа. Она была в зеленой гимнастерке, перехваченной по тоненькой талии широким ремнем, темной юбке и щегольских хромовых сапогах. На густых пепельных волосах каким-то чудом держалась пилотка с красной звездой. Сверкали в солнечном закатном свете медали.

— Вот и я! — крикнула Манефа. — С Победой, бабы!

Усатые дядьки схватили ее, подняли на руки и вынесли на середину кухни. Головастый беленький солдат ударил по клавишам гармони. Манефа весело хохотала.

— Мамаша где?! Мамаша! — кричали дядьки.

Клавдя, сердцем почуяв радость, уже бежала по лестнице с мезонина. Прибежала, остановилась на пороге и замерла, прижав руки к груди. Один из дядек, капитан, строевым шагом подошел к Клавде и отрапортовал:

— Дорогая мамаша! От имени пятого моторизованного полка докладываю, что ваша дочь, Манефа Петровна, пройдя боевой славный путь от Москвы до германского города Бернштадта, проявив беззаветное мужество и упорство в боях за Советскую Родину, доставлена в полной сохранности и неприкосновенности! — При этих словах дядьки дружно захохотали, а Манефа громче всех, но капитан погрозил им кулаком и продолжал: — Приносим огромную благодарность вам, мамаша, за то, что воспитали такую дочь! Командир автороты капитан Самсонов.

— Дак что… — растерянно сказала Клавдя. — Спасибо…

Манефа вырвалась от усачей, обняла мать, перецеловала всех «папанинцев», женщин, а меня даже ущипнула за щеку.

— Какой мордастенький, — сказала она. — Стол на середину!

Дядьки мигом приволокли из нашей комнаты раздвижной дубовый стол и завалили его флягами, консервными банками и черствыми буханками хлеба.

— Мамаша! — кричала Манефа. — Посуду! Играй, Петюша!

Петюша и без того наяривал без передыху. Поднялась кутерьма. Клавдя обезумела от радости, не знала, что принести, куда бежать, то кидалась к дочери, а то вдруг приникала к усачам, которые даром время не теряли — то и дело наливали в граненые стаканы вино, покрывая женские голоса дружным хохотом. А гармонист Петюша, уронив большую плешивую голову, сидел на краешке скамейки и наяривал, и наяривал, и наяривал…

Женщины, кроме Густеньки, захмелели сразу, и вот уже Тонюшка, считавшаяся лучшей певуньей в слободке, затянула какую-то грустную песню. Петюша начал было подлаживаться под нее, но Манефа закричала:

— Веселую давайте! Веселую!

И дядьки ахнули:

Маруся! Раз, два, три, калина!

Че-ернявая дивчина!

В са-аду ягоды рвала!

О войне никто не спрашивал, все вспоминали мирное время, погибших мужей и те счастливые минуты совместной жизни, которые уже никогда не вернутся. А потом пели фронтовые песни: «Катюшу», «Бьется в тесной печурке огонь», «Темную ночь» и еще какие-то неизвестные мне, но тоже очень трогательные, такие трогательные, что мы, забившись на печку, чуть не плакали, глядя, как в такт мелодии раскачиваются из стороны в сторону хмельные наши матери в обнимку с присмиревшими усачами.