Белые кони - [114]

— Орем-орем, а ты не откликаешься.

— Не слыхал, — оборачиваясь к мужикам, сказал Миша, сглотнул воздух, и по его загорелому лицу поползла слеза.

— Ты чего?! — испугался Талан, совершенно не переносивший слез. — Ты это чего, Мишка?

— Дак ведь обидно…

— Мало ли Стрельниковых-то, — рассудительно начал было Митроха, но осекся под взглядом Миши.

— Ребята, — прерывисто сказал Миша Клин. — Чего уж там… Ребята… И-эх! Чего уж там…

— Ну, и ладно! — прикрикнул на него Егорий Талан, чувствуя, что неладное скажет сейчас Миша, — Ну, и хватит! Был, и точка. Понял? Был.

— А то не был, — поддержал Егория Митроха. — Конечно, был.

Сурово, но и понимающе смотрели на Мишу Клина мужики, и было в их лицах нечто такое, что заставило Мишу вытереть слезу вроде бы как-то подтянуться.

— Пошли, — сказал Талан.

— Пошли, пошли, Михайло! Пошли!

И все трое направились к клубу, откуда уже доносилась гармонь, и высокий голос Васи Соколенка пропел первую частушку:

С ягодинкой расставались,

Оба горько плакали!

Наши светлые слезинки

На коленки капали…

Сугробы

1

Марья Петровна Остронина, как и обычно, проснулась рано, — еще и звуков людских не было слышно за темным промерзшим окном, — но вставать не торопилась: было холодно. Она тихо лежала под толстым ватным одеялом, смотрела в угол низенькой комнаты, на провисшие, подернутые изморозью обои, и пожалела, что не истопила вчера на ночь печь, решила поэкономить дрова, декабрь на дворе, все холода впереди. Теперь вот лежи, терпи.

Торопиться, правда, Марье Петровне было некуда, она давно уже получала пенсию, и в магазин бежать не надо, и хлеба, и чаю, и сахару, и масла — всего запасла. Однако разлеживаться подолгу она тоже не любила, а потому, посетовав и поругав себя, решительно откинула одеяло, оделась и вышла на волю. Она любила вот так, в ранний час, одна-одинешенька, постоять на крыльце, подышать, подумать.

Домик Марьи Петровны стоял последним в Заовражском переулке, недалеко от главной улицы городка, в каких-то двух кварталах, но тишина здесь стояла нетронутая, хрусткая, как в деревне, и снег даже теперь, в утреннем сумраке, сизо светился изнутри и пах свежо и холодно. Кое-где над крышами домов поднимался из коротких кирпичных труб тонкий дымок, стоял прямо, почти не тая, не рассеиваясь в стылом воздухе: верный признак больших холодов. Сухо и жестко стукнуло железное кольцо на калитке, вышел на улицу сосед плотник Прошин, отец семерых детей, высокий, костистый, с вечно серьезным выражением лица, молчаливый, как идол, закурил, затянулся и гулко, на весь переулок, стал кашлять. Завидев Марью Петровну, он приподнял кожаную шапку и крупно, равномерно ступая, пошел, звуками шагов своих дробя тишину, по скрипучему снегу. Заглохли шаги плотника Прошина, и снова сделалось тихо.

Марья Петровна спустилась с крыльца и по узкой тропинке заторопилась к поленнице, набрала охапку звонких от мороза дров и обратно, в дом. Пока она растопила печь, подогрела чайник, на скорую руку приготовила завтрак, в окнах побелело, а еще через некоторое время с востока, из-за Батыевой горки, выползло яркое студеное солнце, и стало совсем весело. Марья Петровна собралась было уж завтракать, случайно глянула в окошко и увидела идущего к ее домику между высокими сугробами Николая Елпидифоровича Мужикова, увидела и подумала, что идет завроно уговаривать взять хотя бы несколько часов математики в четвертой школе, откуда, она слышала, уехал молодой преподаватель. Отработал свой срок, три года, — и поминай как звали. А подумала Марья Петровна так потому, что ее уже не раз вызывали в роно и предлагали не только четвертую, с незапамятных времен отстающую по всем показателям школу, но и в десятую, лучшую, в которой она проработала около сорока лет. Но даже и в десятую, родную, не соглашалась идти Марья Петровна, хотя иной раз хотелось, ох как хотелось зайти в высокий класс, не гостьей, — гостьей-то она могла прийти в любой момент, — хозяйкой, классным руководителем, как было когда-то. Годики, годики, ничего не поделаешь, годики, седьмой десяток повалил. На вид-то она еще ничего, с мороза придет — щеки горят, а в гору подниматься уже не под силу, сердце бьется часто-часто, того и гляди, выскочит. Так что уволь, Николай Елпидифорович, школы-то на горе стоят, и четвертая, и десятая.

Тем временем завроно уже топтался на крылечке, обивая с ботинок снег и одновременно легонько постукивая костяшками пальцев о косяк.

— Пригибайся, Коля, пригибайся, — открывая дверь, предупредила Марья Петровна.

Она имела право называть заведующего просто по имени, потому что он был ее учеником, как, впрочем, многие из городского начальства.

— Здравствуйте, Марья Петровна, — густо произнес Николай Елпидифорович и снял шапку, обнажив лысеющую со лба голову.

— Проходи. Снимай пальто-то, снимай!

— Сугробы у вас. Машину пришлось у моста оставить.

Николай Елпидифорович недавно приобрел «Москвич» и не преминул похвастаться перед старой своей учительницей.

— Занесло. Зима сей год снежная, «Жигули» небось?

— «Москвич» у меня.

— Я к тому, что «Жигули» все больше по городу бегают.

— «Жигули» машина скоростная. По нашим дорогам много не набегает, а «Москвич», конечно, другое дело, — деловито начал объяснять Мужиков. — Недавно в район с предриком ездил. Он значит, на «Жигулях», а я на своем. Конечно, по хорошей дороге он впереди. Только пыль! А после Грибина, шалишь, брат! Он снежок-то глотал. Вот те и «Жигули»!