Белые кони - [113]

— Не без этого. Четверо их у него было.

— Об них он и думал.

К столу подошел доктор наук Рассохин.

— Садись, Геннадий, садись! — подвигаясь, закричал Миша.

Рассохин присел, обнял Мишу, похлопал но спине. И Миша похлопал доктора.

— Дружки были — водой не разольешь! — обратился он к товарищам. — Бывало, где драка, там и мы! На кулачках тоже, бывало помню, первые. Правда, Геннадий?

— Первые не первые, а в обиду себя не давали.

— Помню, — усмехнулся Егорий Талан. — Такого драла давали — только пятки блестели!

— Это когда?! — заярился Миша. — Где?!

— На троицу. В Загарье. Али забыл?

— Не могло такого быть.

— Было, Миша, было, — сознался Рассохин. — Бежали мы от Таланов от Загарья до Морозовицы без остановки.

— А-а-а, — припомнил Миша. — В аккурат перед войной. Их сколько было-то? Человек, поди, двадцать?

— Двое нас было. Петруха да я, — сказал Егорий.

— У страха глаза велики, — поддакнул Митроха.

— А я ведь, Миша, тоже свою фамилию на рейхстаге оставил, — переменил разговор Рассохин.

— Ну?! — удивился Миша. — Не видал.

— Да разве увидишь? Там их сотни, тысячи были!

— Моя на левом столбе. Первым, значит, Стрельников расписался, комбат мой, а чуть ниже я. Как припечатал.

— Стрельников, — повторил Рассохин. — Знавал я одного Стрельникова…

— Не Сергея ли Васильевича?

— Верно, — несколько удивленно ответил Рассохин. — Сергея Васильевича.

— Коренастый такой. Крепкий.

— Мужчина здоровый.

— Шрам у него на правой щеке? — спросил Миша и показал, какой шрам был у комбата. — Отсюдова досюдова.

— Точно. Есть у него шрам.

— Он. Мой комбат, — уверенно сказал Миша.

— Да нет, — помолчав, возразил Рассохин. — Не может быть. Стрельников закончил войну в Вене.

— Да?! — спросил Миша и вдруг жарко покраснел.

— В Вене, — твердо повторил Рассохин. — Друзья мы с ним были. Одно время работали вместе. Теперь он на Дальнем Востоке. Генерал.

Егорий Талан и Митроха-безногий, молча слушавшие разговор, переглянулись.

— Он еще вот так шеей подергивал, — показал Миша Клин. — Вот эдак! Эдак. Разволнуется и вот эдак!

Рассохин долго смотрел в напряженные Мишины глаза и вдруг увидел в них такую мольбу, такое отчаяние, что на миг растерялся, но быстро взял себя в руки.

— На какой, говоришь, щеке шрам у твоего Стрельникова?

— На правой.

— А у моего на левой, — спокойно сказал Рассохин. — Запамятовал. Точно. На левой.

— Разволнуется и шеей подергивает, — повторил Миша и опять показал, как подергивал шеей комбат Стрельников. — Эдак…

— Не замечал, — ответил Рассохин. — Видимо, однофамильцы.

Он отвернулся от Миши, начал разговаривать с Таланом и Егорием, но о чем он говорил, о чем рассказывал и чему смеялся, Миша Клин не слышал. «Пропал, — проносилось у него в голове. — Теперь хоть на люди не появляйся. Засмеют. Чего делать-то? Чего?!» К Рассохину подошли барановские мужики и утащили за свой стол: всем было лестно посидеть и поговорить с доктором наук.

— Ты что, Михайло, загрустил? — спросил Митроха, как показалось Мише, с насмешкой.

— Башковитый мужик, Геннадей-то, — сказал Егорий Талан.

— Да уж не наш брат…

— У меня в отделении татарин был. Рашидом звали, — для чего-то начал припоминать Талан. — Пустым не приходил. Сутки будет сидеть, двои, а «языка» завсегда приволокет. Приташшит, бывало, и говорит: «Алла, алла, товарищ командир! Одна немец здесь, двух придушил».

— Врал небось?

— Кто его знает? — добродушно ответил Егорий. — Может, и врал. Здоров был, дьявол. Ручишши что лопаты. И десятерых придушит.

— На левом столбе, — пробормотал Миша. — Славка Шмелев подсаживал. Как сейчас помню…

Мужики чокнулись и молча выпили, не предложив Мише Клину. Миша посидел немного, потом поднялся и вышел на улицу.

— И на кой хрен ему надо было? — удрученно спросил Талан.

— Теперь гадай-отгадывай…

— На фронте чего не быват? Один, глядишь, просидел всю войну в штабе, а пришел — вся грудь в орденах. А другой пластался, кровушку лил, ан не приметили. Быват.

— Быват, — согласился Митроха. — Да ведь он повоевал-то всего ничего. Сказывал, представляли его к Отечественной, да документы, что ли, потерялись. — Митроха покурил, посмотрел на Егория и добавил: — А душа у него чистая.

— Ты гляди, Митроха, не гукни кому.

— Ну, — ответил Митроха. — Учи. А может, и бывал. Слыхал про шрам-то? У одного на левой, у другого на правой.

— То-то и оно.

Мужики помолчали, покурили, потом, поглядев друг на друга, разом встали и пошли к дверям.

Миша Клин стоял возле высокой поленницы, смотрел на желтый шар майского солнца, и было ему до того худо, что, кажется, будь у него пистолет, не задумываясь, всадил бы пулю во внезапно заболевшее сердце. Да как он сейчас зайдет в клуб? Какими глазами посмотрит на фронтовиков? Не простят ему мужики. Нет. Не простят. Ладно, прятался бы он за спины друзей, боялся бы за свою жизнь, виноват был бы в чем-нибудь! Не бывало такого. Не прятался, не боялся, воевал, как умел, как мог.

— Михайло! — послышался голос Митрохи-безногого.

Миша прижался к поленнице, уткнулся лицом в шершавую кору осины, от которой тревожно, по-весеннему пахло жизнью, и притих. Приблизились к Мише тяжелые шаги, остановились.

— Ишь ты куда схоронился, — проговорил Егорий Талан.