Белые кони - [115]

Завроно повесил пальто и, потирая руки, прошелся по комнате.

— Да ты садись, Коля, садись. Только-только самовар вскипел.

— Можно, — глянув на часы, согласился Николай Елпидифорович. — Чайку, это хорошо! Можно, — повторил он. — Опять же возьмем с другой стороны. Ежели, к примеру, авария…

— Не дай бог, — сказала Марья Петровна.

— Я к примеру. «Поцелуется» предрик — и пиши пропало! Гармошкой кузовок-то пойдет. Потому — металл тонкий. А моего выправят, заварят — и опять как новый. Нет, Марья Петровна, по нашим дорогам «москвичок» как раз!

— Много, много машин развелось. Помню, после войны, пройдет грузовик, я остановлюсь да и понюхаю дымок-то. Приятно… А теперь на Советскую и не хожу. Порскают взад-вперед, что тебе в столице-матушке.

Марья Петровна разлила чай, подвинула гостю сахарницу, варенье.

— Двадцатый век, — сказал Николай Елпидифорович, глотнув чаю. — Хороша заварочка…

— Я крепкий пью.

Теперь-то Марья Петровна была почти уверена, что явился завроно уговаривать взять математику в четвертой школе. Издалека начал… Николай Елпидифорович выпил чай и снова посмотрел на часы.

— Пора, — сказал он и поднялся. — Идемте, что ли, Марья Петровна.

— А я, Коля, никуда не собираюсь.

— Разве по радио ничего не слыхали? — удивился Николай Елпидифорович.

— Не слыхала.

— Тогда понятно. А я смотрю на вас и думаю, да что же такое, думаю, Марья Петровна о самом-то важном молчит. Выпускники ваши нагрянули, Марья Петровна!

— У меня их много…

Николай Елпидифорович снова присел, закурил, обволок себя синеватым дымком, и лишь после проговорил:

— Наш выпуск приехал, Марья Петровна.

— Господи, — только и сказала старая учительница.

— Подай им Марью Петровну, и весь сказ! — нарочито-веселым голосом заговорил завроно. — Как узнали, что вы живы-здоровы, подай, и все! Особенно Пашка Заметаев вскипятился. Генерал! Вот какие пирожки-шанежки, Марья Петровна… Так что надо ехать.

— Паша Заметаев, — негромко проговорила Марья Петровна. — По математике он отставал… А я-то подумала, опять идет уговаривать меня Николай Елпидифорович… Где они?

— В школе сидят. Ждут. Уселись за свои парты, где кто сидел, и ждут. Пусть, говорят, приедет Марья Петровна и проведет урок.

— Урок, — повторила учительница. — Чему я их научу? Они ведь все во-он какие стали… Рукой не достанешь.

— Так уж мы порешили. Собирайтесь, Марья Петровна.

Марья Петровна послушно встала, зашла за низенькую ширму, открыла шкаф и, улыбаясь чему-то давнему, сокровенному, сняла с вешалки темно-голубое, с широким белым воротничком платье, и когда, переодевшись, вышла к Николаю Елпидифоровичу, тот, глянув, кашлянул несколько раз в кулак и поднялся из-за стола точь-в-точь, как поднимался когда-то из-за парты ученик Коля Мужиков.

— Точно, — заметно волнуясь, произнес он. — В этом платье вы и были на нашем выпускном. Тогда. Двадцать второго июня…

— Едем, Коля, — теперь уж сама заторопилась Марья Петровна, причесывая седые короткие волосы, потом вдруг опустила руку и спросила: — Сколько их, Коля?

— Живые все приехали, — ответил Николай Елпидифорович, снимая с вешалки пальто своей учительницы и неся его к ней на вытянутых руках.

По тропинке Марья Петровна шла впереди и все оглядывалась, но ничего не говорила, улыбалась Николаю Елпидифоровичу и убыстряла шаг, держа руку на отлете и знакомо размахивая ею. И Мужиков тоже ничего не говорил, тоже в ответ улыбался, вышагивал размашисто, крупно, стараясь не наступать на белые фетровые ботики учительницы, которые она, несмотря на мороз и уговоры Николая Елпидифоровича, все-таки надела.

— Садитесь, Марья Петровна, — сказал Мужиков, распахивая дверцу «Москвича».

Марья Петровна села, и Николай Елпидифорович, включив приемник, из которого сразу понеслась бойкая нерусская музыка, тронул машину.

2

Идя по пустому школьному коридору следом за Николаем Елпидифоровичем, Марья Петровна не в первый раз спросила:

— Что сказать-то, Коля?

— Что скажете, то и будет ладно, — ответил завроно, останавливаясь возле одной из классных комнат.

— Погоди, — попросила Марья Петровна и перевела дыхание.

Из-за двери доносились веселые голоса, и Марье Петровне показалось, что она узнает их. Вот крепкий, уверенный Паши Заметаева, а это, видать, Сережа Иволгин ему возразил, ну, а тоненький, детский — Оленьки Груздевой… Но тут же остановила себя Марья Петровна, припомнив, что погибла Оленька, в сорок первом погибла, в Сенявинских болотах. Чей же тоненький-то? Доносились голоса, смех, возгласы, и Марье Петровне подумалось, что не минуло много-много лет, что идет она к своим мальчикам и девочкам выпуска сорок первого года и что все они живы. И, подумав так, учительница строго глянула на Николая Елпидифоровича, и тот, знакомо кашлянув в кулак, зашел в класс и плотно прикрыл дверь. Марья Петровна услышала его голос, но о чем точно сказал Николай Елпидифорович, она не поняла, да и без того было ясно, что сообщил он о ней: пришла, мол, Марья Петровна. В классе стало тихо, будто сразу, в один миг вымерло там все живое. Марья Петровна толкнула дверь, зашла в класс и, разом охватив сидевших за партами мужчин и женщин, подумала: «Как мало-то…» Она давным-давно знала, что из двадцати девяти выпускников и выпускниц десятого «А» должны были находиться в классе одиннадцать, если уж верить словам Николая Елпидифоровича, что все живые приехали. Из восемнадцати мальчиков вернулись четверо, из одиннадцати девочек воевали пятеро, вернулась одна, Тоня Верховинская, да еще одна, Люба Холопова, умерла своей смертью, а остальные на фронт не ходили. Знала обо всем этом Марья Петровна, но все равно подумала: «Как мало-то…»