Белые кони - [117]

— Все он, — кивнула Саша Протасова на Иволгина. — Отбил телеграммы, да не какие-нибудь — «молнии»!

— Ох, Сережа, Сережа, — улыбнулась Марья Петровна. — Беспокойная душа…

— Правильно сделал, — сказал Заметаев. — С однополчанами — каждый День Победы встречаемся, а с одноклассниками — никогда.

— Разыскал! Вот что важно, — сказал Алешин. — Я на самом конце света живу, в Петропавловске-Камчатском, ан разыскал, понимаешь…

— Делов-то, — усмехнулся Иволгин. — Не такой уж ты секретчик… Вот до Пашки было трудно добраться. Ни телефона, ни адреса не дают.

— Служба, — ответил генерал.

Николай Елпидифорович сделал небольшой доклад о родном городке, он один остался в Двинске, так что имел право. Говорил завроно толково, и школьные его товарищи узнали, что и здесь, в глубинке, жизнь не стоит на месте, что скоро перекинется мост через реку; возле деревни Пустой открыли геологи месторождение нефти, а значит, в городок придет незнакомая, горячая жизнь, да и теперь есть что показать, чем похвастаться, к примеру, на Слободке свои «Черемушки» вымахнули, не хуже московских…

— Да что говорить?! — разгорячился Николай Елпидифорович. — Городок невелик. За два часа обойдем. Сами все увидите.

На том и порешили. Гурьбой спустились вниз, в раздевалку, оделись и вышли на улицу.

Было морозно и ясно. Из переулка, запряженный в легкую кошевку, вылетел рысак в серых яблоках и, всхрапывая, пригнув голову, помчался по широкой наезженной дороге. Дышалось легко и свободно. Центральная часть городка совершенно не изменилась, а вот на Слободке действительно поднялся целый жилой массив. И дома добротные, из белого кирпича, с балконами.

— Такие пирожки-шанежки, — приговаривал Николай Елпидифорович, крепко потирая ладони. — Во-он крайний слева! Целый этаж для учителей. Выбили! Не сегодня-завтра вселять будем. И в первую очередь молодых. Перспективных. А как же иначе? Иначе нельзя…

— Сам-то где живешь? — спросил Алешин.

— Там, где и жил.

— К тебе и нагрянем.

— К Марье Петровне пойдем, — сказал Заметаев. — Там и мальчиков наших помянем, и девочек. Примете, Марья Петровна?

— Да что ты такое говоришь, Паша? — даже обиделась учительница. — Конечно, ко мне!

— Помню, жили в переулочке. В стареньком таком домишке. Ма-аленьком. Зимой окон не было видно, так заносило.

— Я там и живу, — просто сказала Марья Петровна. — Идемте, идемте, — заторопилась она, подхватывая женщин под руки.

Мужчины шли позади, дымили папиросами, молчали.

— Да-а, — нарушил молчание Николай Елпидифорович. — Домик-то у нее и впрямь худенький…

— Ну, Колька, — сказал генерал Заметаев и погрозил товарищу пальцем.

— Она и заявленья не подавала. Если бы подала… Крутишься, вертишься, дыхнуть некогда, а на поверку выходит — опять что-то не так. Конечно, если бы подала…

— Подала, — повторил Заметаев. — А сам-то ты не видишь? Дровами небось и теми не обеспечиваешь?

— Дровами обеспечиваем. Машину — каждую зиму.

Заметаев поморщился и махнул рукой.

— Далеко ты служишь, Паша. Высоко сидишь, — сказал Иволгин.

И странно, не обиделся генерал, даже несколько смутился, сдвинул папаху на затылок и, словно решив что-то про себя, весело проговорил:

— Ладно, орлы-соколы, идемте…

3

Стояли большие морозы, и, как всегда при них, затаилось будто все живое, притихло, пустыннее стало, и любой звук, — скрип ли полозьев по снегу, крик ли голодной вороны или треск замерзшего тополя, — слышался ясно и долго.

В тот день выпускники засиделись у Марьи Петровны далеко за полночь. Сидели за столом плотно, да в тесноте — не в обиде. И песни пели, и плакали, и выпили, припомнили всех мальчиков и всех девочек, а генерал Заметаев вдруг признался, что любил он Оленьку Груздеву, да так и не успел ей сказать об этом. И все говорили о том, что встречаться надо каждый год, нельзя забывать друг друга, ведь всем уже за пятьдесят и мало ли что может случиться. А женщины, будто родной матери, рассказывали Марье Петровне про свою жизнь, ничего не скрывали, и она принимала их рассказы близко к сердцу, волновалась, жалела или радовалась за них, а Сашу Протасову, у которой не удалась личная жизнь, обняла за голову, прижала к груди, и, раскачиваясь, они поплакали вместе. «Вы-то как живете?» — не раз спрашивал Сережа Иволгин учительницу, но она лишь отмахивалась: мол, не мешай, не до меня. А на столе чего только не было! И красная камчатская рыба, и столичная копченая колбаса, и банки с мудреными названиями, и колючие огромные ананасы, это в стужу-то, на севере…

Марья Петровна проводила гостей под утро, стояла у калитки, смотрела, как они уходят в темноту, смеются, разговаривают, а вернувшись, конечно же долго не могла заснуть. Прошло два дня, и вечер, проведенный с выпускниками, стал казаться уже далеким, невзаправдашним, но и щемяще-дорогим, как редкие счастливые мгновенья в ее жизни, которые никогда не возвращались.

Но на этот раз вышло иначе. Утром третьего дня снова заявились выпускники, и Паша Заметаев, подавая учительнице плотную синюю бумажку и ключ, сказал:

— Вот вам квартира, Марья Петровна! Живите и радуйтесь!

— Век живи, век учись, дураком помрешь, — вроде бы про себя проговорил Николай Елпидифорович.