Белые кони - [112]

— Дела, Михаил, заели. Дела-делишки… Правда, года три назад я приезжал и к тебе заходил, да дома не застал. Татьяна сказала, что на совещание уехал.

— Было, — ответил Миша. — Ездил и на совещание. В область.

— Посмотрел на Прислониху, и сердце сжалось. Домов пятнадцать осталось, не больше.

— Теперь семь, из них четыре пустуют. В эту зиму волки повадились. Так возле избы Володьки Косого стоят и воют. Жуть!

— К осени снесем, — вступил в разговор Слядников.

— А какая деревня была, — припомнил Рассохин. — В два порядка. Бывало, на игрищах дево-ок — глаза разбегались! Детей накопил?

— А как же! Сын жених, студент. В МИМО учится.

— Смотри ты… Молодец.

— После армии и туда. Парень головастый. И две девчонки.

— Невесты?

— Одна-то уж тово… Вкусила. Теперь кукует. В Мурманске. А вторая здесь, в Саватееве учительствует. Ничего девка…

— Хорошая, хорошая, — подтвердил Слядников. — Побольше бы таких.

— А ты-то, Геннадий, каково живешь? — поинтересовался Миша. — Говорят, доктор наук?

— Верно говорят.

— В столице-матушке?

— В Ленинграде.

— Бывал, бывал, — сказал Миша. — Три дня жил. Нагляделся. И в Зимнем дворце побывал, и на «Авроре», везде водили…

— Пошли, — перебил Слядников, глянув на часы. — Наговоритесь. Вечер долгий. Заходите, фронтовики!

Усаживались нешумно, тоже с какой-то неожиданной вежливостью, приговаривали, называя друг друга по имени-отчеству.

— Садись, садись, Митрофан Иваныч, садись. Натрудил небось свои культяпки.

— Василий Васильевич, присаживайся!

— Не толкнул ли я тебя, Иван Петрович?

— Ничего…

Как и всегда, первое слово взял Слядников.

— Товарищи фронтовики! — сказал он и оглядел присутствующих, подолгу останавливаясь взглядом на каждом. — Вот и опять собрались мы отметить великий наш праздник. Тридцать первый годик повалил, как живем без войны, а забыть нам ее не дано. В какой двор ни ткни, всюду она принесла горе. В одно Саватеево не пришло тридцать шесть мужиков, все там легли, на фронтах Великой Отечественной… Это уж принято так говорить — мужики. А какой, к примеру, мужик Коля Угловский? Девятнадцати не было. Замучили его, ногти рвали, штыками кололи, жгли каленым железом. Молчал. Жил он среди нас, все вы его знали, паренек как паренек, худенький, небольшого росточка, а когда пришла пора, и оказал он наш русский характер! Теперь стоит, бронзовый, в белорусской деревне, зимой и летом — живые цветы. Сам видел. — Слядников помолчал, вновь обвел взглядом притихших мужиков. — Стареем и мы, фронтовики. Стареем и умираем. Сегодня с нами не сидят и не празднуют Ведров Павел Игнатьевич и Уваров Степан Трофимович. Ничего не поделаешь. Жизнь! Они честно воевали, честно работали, и мы их будем помнить всегда.

Потом председатель обо всех сказал добрые слова, не забыл и Мишу Клина, хорошо отозвался как о работнике и не преминул напомнить, что именно он, Михаил Гришин, единственный из сидящих здесь, оставил памятку на рейхстаге. И все посмотрели на Мишу, а доктор наук Рассохин как-то по-особенному глянул на него и помахал рукой. И Миша ему помахал. Он сидел рядом с Митрохой-безногим и одним из братьев Таланов, Егорием, уверенным мужчиной с резким, будто выточенным из камня, лицом.

После речи Слядникова все встали и, как водится, помянули павших. Стало повеселее. Мужики закурили, сизоватый дымок поплыл над столами. И вот уже послышался смех, говор, и дед Кусто, наливая ковшом густое пиво, заприговаривал:

— Давай, вояки, подставляй посудины! Я ведь тоже было сунулся, да куда там… Военком, царство ему небесное, товарищ Долгин, стукнул эдак по красному сукну и сказал: «Ты, говорит, и думать не смей! Баб-то на кого оставим?!»

Фронтовики грохнули.

— Ну и дед!

— То-то я смотрю, женка моя о тебе сохнет, — смеясь, проговорил кто-то. — Где, мол, Кустодиан Андреич, долго что-то не заходит.

— А что?! Я был парень хоть куда! Шести десятков не было, — хвастался Кусто. — Каково пивко-то?

— Пиво что надо!

— Кто делал?

— Мастер…

— Пейте, ребята, пейте! — наполняя посудины, повторял дед Кусто.

— Давай, Вася, разверни гармонью! — затеребили фронтовики Васю Соколенка с белыми, как лен, волосами и белесыми ресницами. — Вали, Вася!

— Подожди, — отвечал Вася. — Еще не время…

— Да, ребята, — задумчиво, словно бы про себя, гудел Егорий Талан. — Был у меня в отделении мужичок. Тезка. Тоже Егорий. Каждую неделю письма получал, а чтобы ответы писал — не видывали. Спрашиваю, чего, мол, дядя Егорий, не пишешь? Покраснеет и молчит. А потом признался. «Неграмотный, — говорит, — я. Читать-то по печатному читаю, а писать не могу». — «Что же ты, отвечаю, молчал? Давай напишу». — «Напиши, Егорка, напиши. Только, грит, не проболтайся. Засмеют». И вот, мужики, диктует он мне письмо. Телушку, грит, Марья, переведи в правую стайку, она теплее, а хряка в левую. Как-никак, мужской пол, покрепче. В правую, грит. Да-а… Тем же днем его и убило. Егория-то. Дак ведь умирал уж, а подозвал меня и шепчет: «Слышь, грит, перепутал я. Левая стайка теплее-то. Левая. Отпиши, мол, в левую телушку-то». — Талан глубоко затянулся и покачал головой. — Я к чему? Душу отдавал человек, а о живом думал.

— Детишки небось остались?