Белоснежка и Аллороза - [42]

Особняк Уиттейкеров на Бельведер-роуд был достопримечательностью Калузы. Выходивший фасадом на залив, он отхватывал шесть акров у прибрежной зоны и был окружен еще шестью акрами невозделанной земли. Купил эту землю Гораций Уиттейкер еще в те дни, когда побережье было усеяно рыбачьими деревушками. Эти дополнительные шесть акров не обрабатывались намеренно, их оставили в первозданном виде. Миновав кварталы с тысячедолларовыми особняками, вы переходили как бы в другую эпоху и получали возможность увидеть город таким, каким он был до того, как подвергся перестройке по разным схемам и планам.

И сейчас еще можно приобрести двенадцать (или даже двенадцать сотен) акров необработанной земли в животноводческом округе, в двадцати минутах езды от Калузы. Но ее не купишь в городе. Жутко даже представить, сколько могут стоить сегодня двенадцать акров земли на побережье.

Особняк на Бельведер-роуд не имел опознавательных знаков. Дорога пролегала через кварталы новых, современных зданий. И вдруг все они оставались позади — дорога обрывалась. Впереди высился лес, где рос дуб и кубинский лавр. Природа здесь сохранялась в диком, первозданном виде. Единственный признак цивилизации — подъездная дорожка, мощенная щебнем и достаточно широкая, чтобы по ней мог проехать автомобиль. Дорожка лениво вилась между эвкалиптами и поросшими сосной холмами. В тени деревьев сверкали пруды.

Постепенно дорожка становилась шире, на ней уже свободно могли разъехаться две машины. Обрамленная кустами бугенвиллей и гибискуса, она пролегала вдоль бухты, замыкаясь в кольцо перед великолепным зданием, расположенным на берегу.

Дом был построен в испанском стиле, которому отдавали предпочтение представители первой волны богатых поселенцев в Калузе. Массивные оштукатуренные стены, крытая оранжевой черепицей крыша, трубы, стоявшие как часовые, куда ни глянь — арки и ниши, и вся эта роскошь в окружении ошеломляющего разнообразия пальм и цветущих растений.

Я поставил машину недалеко от ворот, подошел к дому, поднял тяжелый, отлитый из железа дверной молоток и ударил им раз, другой…

Женщина, открывшая дверь, походила на тюремную надзирательницу или санитарку в психиатрической лечебнице. У меня мгновенно возникла ассоциация с сиделкой, которую Сара окрестила Брунгильдой. Женщина, представшая передо мной, была невысокой, коренастой, с волосами серо-стального цвета и глазами под стать волосам, в белой одежде, белых, на резиновой подошве туфлях. От нее веяло ледяным холодом.

— Да? — вопросила она.

Я даже опасался услышать немецкий акцент.

— Я Мэтью Хоуп, — сообщил я. — Миссис Уиттейкер ждет меня.

— Да, пожалуйста, входите, — ответила она. — Я — Патриция, экономка.

Я последовал за ней во внутренний дворик. Полукруглые, с зелеными козырьками окна выходили на фонтан и выложенный голубой плиткой бассейн в центре. В бассейне плавали золотые рыбки. Бил фонтан. Патриция открыла застекленные двери, и мы внезапно очутились на широкой ярко-зеленой лужайке, которая отлого спускалась к плавательному бассейну, сверкающему в солнечном свете на фоне залива, протянувшегося до самого горизонта.

— Миссис Уиттейкер? — произнесла Патриция, и женщина, сидевшая у бассейна, повернулась к нам.

Сара говорила мне, что ее матери шестьдесят три года, но она выглядела лет на десять моложе. На ней была белая элегантная пижама, перехваченная в талии вязаным золотистым поясом, который гармонировал с золотистыми сандалиями и светлыми, отливающими золотом волосами. Глаза зеленые, как у Сары, и почти такое же телосложение — узкой кости, — производившее впечатление хрупкости. Увидев меня, она сразу же поднялась.

— Мистер Хоуп, — она протянула мне руку, — вы очень добры, что пришли.

Я звонил ей утром, спрашивал разрешения посетить ее сегодня. Она отвечала неохотно, а теперь обставила дело так, словно послала мне специальное приглашение.

— Очень любезно с вашей стороны — встретиться со мной.

Я пожал ей руку, ощутив крепкое, сильное пожатие в ответ.

— Вздор, — сказала она. — Я понимаю, что вы пытаетесь вытащить Сару из этого ужасного места. Это устроило бы и меня как нельзя более.

Я уставился на нее.

И не увидел ни хитрости, ни коварства в ее открытом взгляде.

— Посидим здесь? — предложила она. — Такой великолепный день. Я попрошу Патрицию принести нам чай и печенье.

Действительно, день был изумительный. Кругом царила безмятежность. Пеликаны грациозно парили в небе. У края воды белая цапля чистила клювом перья, затем с достоинством удалилась. Мы устроились за стеклянным столиком, я — на солнечной стороне, миссис Уиттейкер, заняв место напротив меня, укрылась в тени зонта.

— Вы беседовали с Сарой, не так ли? — спросила она.

— Да, беседовал.

— Она, кажется, в прекрасном состоянии. Я не могу себе представить, почему они настаивают на том, чтобы удержать ее.

— Вы давно навещали ее, миссис Уиттейкер?

— Где-то в прошлом месяце, я полагаю. Я бы навещала ее чаще, но доктора утверждают, что это не приносит ей пользы. Можете представить себе что-нибудь более противоестественное? Посещения родной матери не приносят ей пользы! На самом деле мы прекрасно провели время, когда я виделась с Сарой в последний раз. Я принесла книги, которые ей хотелось прочесть. Она жадно поглощает книги. Несколько шпионских романов, последний Одлам — названия невозможно запомнить. Сара любит шпионские романы, всякие хитросплетения, она просто обожает их. Ле Карре, например. Я принесла ей один роман Ле Карре в мягкой обложке. Сара, как мне показалось, была тронута. Ей, должно быть, надоело там… Проводить целый день с людьми, которые… вы же знаете… — Она стиснула ладони между колен. — Где же Патриция? Я ведь просила ее принести горячего чаю, считается, что он охлаждает лучше, чем чай со льдом. Это как-то связано с потоотделением и испарениями… Не уверена, что я разбираюсь во всем этом, но китайцы именно в жару пьют чай. Правда, сегодня, кажется, не слишком печет. Сейчас очень приятно, вы не находите?