Белоснежка и Аллороза - [44]

Бинокль внезапно исчез, как будто слова миссис Уиттейкер магическим образом покончили со вспышками на линзах. Не подала ли она сама им какой-нибудь сигнал? Как Патриция? Не предупредила ли их, что я догадался о слежке?

И вдруг я осознал, что оказался в плену всех тех идей, которые отстаивала Сара, что и я глубоко погрузился… но во что?

В систему иллюзорных представлений.

О Господи! Но можно ли разделять иллюзорные представления?

Судно внезапно тронулось с места.

— Счастливое избавление, — заметила миссис Уиттейкер. — Они так настырны. Я иногда сдерживаю свои эмоции и называю их Береговой Охраной.

— Миссис Уиттейкер, — сказал я. — Я знаю, вы не хотите обсуждать болезнь Сары, но меня-то интересует только это. Все, что вы могли бы сообщить мне…

— Но ведь ей сейчас гораздо лучше, — возразила миссис Уиттейкер. — Разве нет? Но, конечно, вы не в состоянии судить об этом. Вы же не видели ее тогда.

— В сентябре прошлого года?

— Да, — ответила миссис Уиттейкер. — Когда она пыталась убить себя.

— Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?

— Так мучительно — вспоминать…

— Я знаю, но…

— Так мучительно, — повторила она и отвернулась, глядя на море. Корабль, откуда наблюдали за домом, стремительно уходил в южном направлении. Еще мгновение — и от него останется только пятнышко на горизонте. Словно его и не было здесь.

— Где вы находились, когда это произошло? — спросил я. — В какой части дома?

— Меня вообще не было дома, — сказала миссис Уиттейкер. — Мы собрались в музее — я вхожу в его художественный совет — и обсуждали планы открытия выставки скульпторов в Калузе, сильно запаздывающей, — а ведь у нас здесь так много талантливых людей. Я вернулась домой, должно быть, около четырех или немного позже.

— Кто-нибудь находился в доме? — спросил я. — Кроме Сары?

— Двадцать седьмое — это четверг. У всех слуг был выходной.

— У всех слуг…

— У горничной, кухарки и садовника. Их всего трое. — Миссис Уиттейкер повернулась ко мне. — Это вас удивляет, мистер Хоуп? У нас нет ни горничных на верхних и нижних этажах, ни шофера, ни личной горничной, помогающей одеться и раздеться… Да, пожалуй, и не было никогда. Трое слуг — наша обычная обслуга.

— И все трое отсутствовали в тот день?

— Да.

— Сара была одна?

— Да. Я заметила ее машину на подъездной дорожке, когда подъехала к дому, и окликнула ее, как только вошла в дом. Никто не ответил. Я снова позвала ее. В доме было очень тихо. Я тотчас заподозрила несчастье… вы знаете это чувство, когда входишь в дом и уже знаешь, что все не так… У меня возникло предчувствие: случилось нечто ужасное. Я, кажется, снова и снова звала ее, никто не отвечал, и тогда я поднялась на первый этаж.

Дверь в комнату Сары была прикрыта. Я постучала. У нас заведено никогда и никому не входить без стука. Сару приучили с детства: прежде чем войти, нужно постучать. И Гораций и я соблюдали это правило. По-прежнему — тишина. Я постучала, снова окликнула ее и, охваченная тревогой, нарушила традицию, мистер Хоуп: я открыла дверь в ее комнату, не получив приглашения войти.

Она поднесла руку к губам и зажмурилась, как бы приближаясь в воспоминаниях к тем страшным сентябрьским дням. Я ждал, опасаясь, что она разрыдается. Но она нашла в себе мужество продолжить рассказ. Открыв наконец глаза, миссис Уиттейкер повернулась к заливу и, глядя на море, заговорила очень тихо, так, словно меня и не было здесь.

— Она… стояла обнаженная в ванной комнате. Платье валялось на полу, в ванной, вместе с нижним бельем и обувью. Желтое платье, насколько я помню. В правой руке она держала бритвенное лезвие, на левом запястье ее выступила кровь — три небольших пятна. Позже доктор Хелсингер охарактеризовал эти порезы как «нерешительные». Я, должно быть, подоспела домой как раз вовремя. Задержись я на пять минут, даже на одну — Сара могла бы перерезать себе вены. Ее колебания, нерешительность… и мое появление… спасли ей жизнь.

— Доктор Хелсингер говорил мне, что порезы были неглубокие.

— Да, но тем не менее они ужасали. Вы входите в комнату вашей дочери и видите кровь на ее запястье и бритву у нее в руке. — Миссис Уиттейкер покачала головой. Все еще глядя на воду, она продолжала: — Сара смотрела на меня широко раскрытыми глазами, бритва дрожала в ее руке, и я… я сказала — очень мягко: «Сара, с тобой все в порядке?» А она ответила: «Я искала ее». Я тогда понятия не имела, что у нее на уме, поэтому просто сказала: «Сара, ты не хочешь отдать мне лезвие?» — «Я должна наказать себя», — ответила она. «За что? — спросила я. — Пожалуйста, отдай мне бритву, Сара». Не знаю, сколько мы стояли так, глядя друг на друга. Расстояние — не более трех шагов. Лезвие все еще было у нее в руке. Кровь капала на белый кафельный пол. Она удивленно смотрела на него: «Как много крови». А я все твердила: «Пожалуйста, отдай мне бритву, дорогая», — и она наконец отдала.

— А что дальше с этим лезвием, миссис Уиттейкер?

Она перестала смотреть на воду.

— Что? — спросила она.

— Лезвие… Что вы с ним сделали?

— Какой странный вопрос. — Она пожала плечами.

— Вы помните, что сделали с лезвием после того, как Сара отдала его вам?