Белое платье - [44]

Позднее я узнала, откуда доносились эти голоса — моя одиночка находилась на одном этаже с другими камерами — с одной стороны шли камеры под номерами 9, 10, 11, с другой — под номерами 12, 13, 14. Я сидела в камере номер 12, а напротив была камера номер 11. Все они плотно закрывались тяжелыми деревянными дверями. Кроме того, коридор был еще разделен на несколько частей железными дверями.

Соседний с нами отсек, где находились одиночные камеры под номерами 7 и 8, мы называли «островом». Оттуда, из восьмой камеры, доносилась до меня песня. Она проникала в мою одиночку через железные и деревянные двери, через толстые тюремные стены. А голос, читавший стихи, принадлежал заключенному из седьмой камеры. Голоса «седьмого» и «восьмого» я узнала, когда меня выводили в коридор и я проходила мимо этих камер.

«Восьмой» был высокий крепкий мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Каждый раз, когда я случайно видела его, он делал мне мимолетные, еле заметные знаки, как бы призывавшие к мужеству, к твердости.

Заключенный из седьмого номера был пожилым человеком — ему было за пятьдесят — невысокого роста, добрый и приветливый, с мягким голосом, который так красиво звучал, когда он нараспев читал старые вьетнамские стихи. Увидев его, я сразу вспомнила своего отца и дядю. Именно от «седьмого» я узнала, что мы находимся в закрытой секретной тюрьме сайгонских властей, которая расположена прямо в городе, на территории зоопарка. Я вспомнила, как мы раньше ходили сюда с друзьями гулять, как в тот день, когда проходила демонстрация перед зданием министерства по делам молодежи, именно в этом районе было создано несколько инициативных групп.

По ночам в тюрьме обычно царила мертвая тишина. Но днем с раннего утра уже слышен был шум голосов, доносились эта песня и стихи.

В течение первых трех дней, когда меня пытали почти без перерыва, я приходила в сознание под звуки этой песни, но на этот раз очнулась в полной тишине. Я возвращалась из какого-то далекого, неведомого мира. Приходя в себя, я как будто медленно поднималась со дна бесконечной пучины… Сперва постепенно возвращалось сознание, неясное мерцание становилось светлее и светлее, пока разум не обретал привычную ясность. Потом оживали руки, ноги и все тело. И жизнь медленно входила в меня, и с нею воспоминания о том, что происходило со мною…

На этот раз они подвесили меня за руки и долго били, потом пытали током, электрические разряды пронизывали все тело, потом меня словно охватило пламя, и я, кажется, умерла…

Я умирала без страха. Я любила мать, бабушку, братьев и сестер, любила Хоанга, любила своих друзей, но, расставаясь с жизнью, я не испытывала сожаления или горечи. Как-то раз во время пыток в затуманенном мозгу мелькнуло: а может, согласиться на их условия и покончить со всем разом? Назвать чье-нибудь имя — из тех, кого полиция не сможет арестовать или к кому она не сумеет предъявить никаких обвинений. Но кого? Хиен погиб. Может, назвать дядюшку Фана, ведь я знала, что он в освобожденной зоне и не собирается приезжать в Сайгон. Или дядюшку Нама и его жену, у которых я жила в пагоде Линьван? А может, назвать супругов Ба, или их соседа-рикшу дядюшку Бая, или разносчицу воды Хюе? Но чье бы имя ни приходило мне на ум, я сразу же отвергала мысль о предательстве! Я вспомнила, как в день демонстрации у министерства по делам молодежи супруги Ба не садились обедать — ждали меня. Они не могли уйти из дома, но дядюшка Бай, рикша, все время кружил возле министерства, а потом бежал рассказывать супругам Ба о том, что происходит на площади. Дядюшка Фан говорил мне, что если придется умереть, то надо умирать за дело коммунистов как коммунист. И тогда я поклялась умереть достойно, как подобает коммунисту…

Мне казалось, что я уже умирала много раз и снова возвращалась к жизни. Однажды, придя в себя, я почувствовала на лице что-то холодное и тяжелое. Я медленно поднесла руку к лицу. Что это? Да это же мои волосы! Они закрыли все лицо и были какие-то тяжелые и мокрые. Я ощупала голову — все было мокрым и липким от крови.

Я взяла в руку прядь волос и вспомнила, что каждый раз, когда я приезжала из Сайгона домой, мать запрещала мне пользоваться шампунем и заставляла мыть голову речной водой с листьями лимонной мяты. Волосы от этого становились мягкими и шелковистыми.

Вспомнилась мне и встреча с Хоангом вскоре после ареста Тхань. Он тогда в шутку говорил, что для моих волос нужны особые заколки.

В тот день было очень жарко, и легкий, теплый ветер гулял по улицам, шелестел в листве, рябил воду в реке и поднимал пыль на перекрестке дорог, где Хоанг ждал меня. В тот день я надела свое любимое белое платье.

Сейчас я уже не в состоянии вспомнить, что на мне — белое платье или темная одежда, которую мне дали женщины в лагере Ле Ван Зует. Да и невозможно разобрать, во что я одета, потому что все изодрано в клочья, залито кровью, известковой водой, вымазано в грязи.

Я не пишу стихов. Когда-то я пыталась это делать, но увидела, что у меня ничего не получается, и оставила это занятие. Я не умею петь, как Хонг Лай, не знаю столько стихов, как Нен, не сочиняю их, как это делает Хоанг. Лучше всего ему удавались забавные шутки и пародии. Я одна была лишена каких-либо талантов.