Белое и красное - [60]

Парнишка, согревая дыханием ладони, прочитал воззвание вступать в ряды рабоче-крестьянской Красной Армии, с интересом изучил плакат — карикатуру на Семенова. Атаман держит в одной руке желтый флаг с надписью «Вся власть Учредительному собранию», в другой — окровавленный топор, с помощью которого пытается отрубить от карты России огромные просторы Сибири. За спиной атамана — японец и американец показывают, кому какой кусок отрубить. Парнишка потрогал отстающий угол плаката и принялся читать остальные объявления.

Прочитав несколько строк, зевнул и попытался оторвать с краю полоску бумаги.

— Не смей. Не смей, говорю, ты… щенок!

На его плечо опустилась рука. Мужчина в новеньком полушубке, с красной повязкой и наганом в деревянной кобуре. На носу смешные очки, едва держащиеся на переносице.

— Кто тебе велел срывать? Кто послал?

— Я сам… Комиссар, почему так сразу… — В голосе паренька ни тени растерянности. — Закурить хочется.

Он смотрел нахально и одновременно просяще.

— Куришь?

Мужчина наклонился к объявлению, снял очки и вслух прочел:

— «Омский Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов доводит до сведения всех граждан, что Совет терпимо относился к врагам трудящихся. Но в настоящее время, когда гидра контрреволюции с каждым днем наглеет, когда мировая буржуазия пытается задушить авангард революционного интернационала, российский пролетариат… Омский Совет, исходя из постановления Совета Народных Комиссаров, не видит иных средств борьбы с контрреволюцией, шпионами, бандитами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами, как безжалостное их уничтожение на месте преступления…» Ты это читал?

— Прочел. Пугают. Все только и пугают.

— Ты понял? «На месте преступления…» А ты…

Только теперь он обратил внимание, что парню лет пятнадцать, не больше.

— Ты откуда?

— Я? Из Варшавы…

— Вот это встреча… Поляк. Куда же тебя занесло… Ну и раскидало нас по свету.

Когда мужчина говорил, у него на носу смешно подпрыгивали очки.

— Хорошо знаешь Омск?

Вопрос был задан уже по-польски.

— Знаю. В сравнении с Варшавой… дыра.

Прибыв в Омск всего несколько дней назад с партизанским отрядом и еще не привыкший к огромному, стотысячному городу, мужчина удивленно покачал головой.

— Послушай, брат, хоть ты, как я погляжу, столичный житель, но что-то уж больно плохо выглядишь. Сегодня-то хоть ел?

Никифоров «лечится» квашеной капустой с клюквой. Берет щепотку рукой и отправляет в рот, потом из миски запивает рассолом. Мог бы при госте этого и не делать или хотя бы предложить. Но Павел Георгиевич не уважает подкупленных им людей. Товар, он что? Вложил в него деньги и следи, чтоб снова превратился в деньги. А с подкупленного человека денег обратно не получишь. Чего тогда с ним церемониться.

— А рассол от огурчиков, несомненно, лучше, Павел Григорьевич.

«Без тебя знаю, что лучше, — огрызнулся про себя Никифоров. — И знаю, почему ты так рано заявился. Понимаешь, что каждый рубль, израсходованный на поддержание порядка и безопасности, воздастся сторицей, увы, якутский Совет не понимает этого основного… Одним словом, если перевести на нормальный человеческий язык, получается: «Выкладывай, Павел Георгиевич, деньги!»

Капитан Бондалетов сейчас, однако, не заикнется о том, что у его милиционеров нет летней формы, что Сыроватовский собирается подать в отставку, потому что, если будет столько получать на содержание тюрьмы, сколько определил Совет, лучше при таком количестве арестованных сразу всех их расстрелять, а тюрьму закрыть. Игорь Матвеевич был несколько удивлен невзначай брошенной фразой Соколова во время сегодняшнего утреннего разговора.

— Иду я сейчас от Соколова и думаю, дай-ка загляну к Павлу Георгиевичу, расскажу, чем закончился прием у Шнарева.

— А я почти последний уходил, сам все видел и слышал.

В дурном настроении сегодня Павел Георгиевич. Перепил и переел, наверное, вчера. Массивная туша тоже должна свою меру знать. Капитан свято придерживается этого принципа — и в еде, и в выпивке, и в любви — и потому всегда в прекрасной форме. Да и комиссар Соколов, похоже, так же поступает. С утра он, как и предполагал Бондалетов, был в прекрасном расположении духа. Только вот не все пошло так, как задумал капитан.

— А наши… полицейские, тьфу, милицейские сведения куда интереснее того, что видишь собственными глазами, слышишь собственными ушами. Я иногда думаю, Павел Георгиевич, если бы меня господь бог наградил писательским талантом, я бы на основании того, что по занимаемой должности узнал о натуре человека, о том, какая она бывает увечная, роман мог бы написать, правдивее, чем «Воскресение» Льва Николаевича.

Никифоров не читал ни одного романа Льва Толстого и даже похвалялся этим. Он допил остатки рассола, отставил миску в сторону.

— Прости, Бондалетов, я человек прямолинейный, простой. То же самое говорила мне одна проститутка в Иркутске — хочешь верь, хочешь не верь — и о «Воскресении» этого безбожника вспоминала.

Капитан не обиделся. Не похоже, чтобы Павел Георгиевич такое сам выдумал. Видимо, кто многое повидал, тот знает, как грязен человек, — размышляет о сказанном Бондалетов, тому хочется, чтобы талант у него был все описать.