Белое и красное - [59]

Теперь все, можно и отдохнуть. Ан нет. Шнарев глазам своим не верит. Новоиспеченный гардеробщик силой стаскивает с дохлого газетчика бобровую шубу, тот ругается, протестует, сопротивляется, а Крысицкий с остервенением делает свое.

«Вот она, Азия», — кипит от гнева хозяин.

— Что здесь происходит?

— Да ничего такого, уважаемый Петр Акепсимович. Пьянчуга влез не в свою шубу. Я гостями занимался, а он раз-два — и вместо своего пальтеца, которое я по причине перхоти на воротнике и общего санитарного состояния предусмотрительно повесил в сторонке, подальше от прочих, влез в бобровые меха… Вылазь по-хорошему, а не то вынесу во двор и на снег вытряхну. Шубу еще попортишь.

— Осторожнее, Федор, осторожнее…

Не многовато ли захотела эта дохлятина с одного приема вынести? Выходит, напившись, человек тоже к себе гребет. Да, проиграет тот, кто против человеческой натуры поднялся.

— Я про вас… на… напишу! Банкеты устраивайте, паразиты, а русский… народ… — бормочет репортер.

Хозяин просит Крысицкого по-тихому уладить дело и удаляется. Нелегко, нелегко прививать здесь цивилизацию, а надо.

Теперь можно и расслабиться. Капитан Бондалетов с облегчением вздохнул: Соколов не закатил ему при всех скандала. Пока Василий Николаевич находился здесь, вполне можно было ожидать, что ему доложат о последнем номере «Бюллетеня». Теперь же Бондалетов сам заявится в кабинет комиссара с неприятным сообщением. Сам завтра утром доложит.

«Повинную голову меч не сечет…» Если Василий Николаевич будет в добром расположении духа, а по утрам обычно так и бывает, то, выслушав рапорт капитана, скажет: «Москва слезам не верит». Это будет означать, что все кончится обычной воркотней. А через несколько дней капитану Бондалетову будет поручена важная миссия. И о неприятных переживаниях можно будет забыть.

Он окидывает взглядом зал. Видит Эллерта с Агриппиной. Пожалуй, не мешает отыграться на этом полячишке. Агриппина взяла графин и отошла, удобный случай…

— Опоздали, Игорь Матвеевич… Но Агриппина Акепсимовна пошла за новой порцией наливки, так что…

Много ли он выпил? — внимательно присматривается Бондалетов. Глаза, как всегда, нахальные, держится прямо.

— Мне хотелось бы спросить вас об одной вещи, Болеслав Иванович. Но при условии, что вы не станете обижаться, пообещайте мне, так как вопрос будет… гм-м, довольно щекотливый.

Именно в такие моменты оживает прежний Бондалетов. Тот, петербургский, времен удачно начатой карьеры, еще не скитавшийся по сибирским губерниям. И поэтому сейчас он говорит и думает почти по-столичному…

— Не обижаться? Это я вам обещаю. Слушаю вас.

Издевается, конечно. Увы, Бондалетову таких полномочий не дал якутский Совет, комендант полиции, тьфу, милиции не имеет права допрашивать капитана Эллерта. Вот если бы обнаружить акты… А что это за вооруженные люди стоят под окном?.. Не полицейские, тьфу, не милиционеры Бондалетова?

— Шутить изволите, Болеслав Иванович. Не дают покоя мне довольно страшные мысли. Упаси боже оказаться на чужбине. Но в ситуации, которая сложилась сейчас в России, всякое может случиться… Так вот, как вы считаете, мне, русскому, трудно будет сменить свою шкуру, душу свою продать, в американца или канадца превратиться? Спрашиваю вас, Болеслав Иванович, потому как вы нечто подобное проделали, только в обратном направлении: легко это или трудно?

Эллерт ухмыляется, смотрит на Бондалетова, словно только сейчас разглядел в нем что-то для себя интересное.

— Каналья вы, Игорь Матвеевич, стопроцентная каналья. Но вы мне начинаете нравиться.

Иваненко с Крысицким общими усилиями уложили наконец в сани пьяного репортера, вытряхнув его из бобровой шубы. Сверху кинули собственное его пальтецо. Пусть себе катит, не замерзнет. Пьяный газетчик велит везти себя в типографию.

— Интересно, ты и в чужую кровать так же легко влезаешь, как влез в бобровую шубу? Да пиши себе, пиши все, какое нам дело до этого, мы люди маленькие. Езжай себе с богом.

Сани отъехали. Крысицкий осматривает опустевшие вешалки. Иваненко, разогревшись от стакана водки, сожалеет, что прием заканчивается. Он неожиданно открыл для себя, как приятно кричать в ночь во всю глотку: «Сани…» И если бы мир был устроен с учетом голоса, принимались бы во внимание его звучание и сила, ну тогда Иваненко занимал бы положение не ниже, чем Петр Акепсимович, а то и…

На лестнице появляется Никифоров. Это не только видно, но и слышно. Лестница буквально прогибается под ним. Следом идет хозяин. Никифоров берет от Крысицкого свой волчий тулуп.

— Сани его превосходительства Павла Георгиевича — к крыльцу…

Вызывая их, Иваненко не пожалел легких.

Худой паренек в залатанной одежонке метнулся на мостовую прямо под сани. Крестьянин с яростью взмахнул кнутом — есть хоть на ком выместить давно накипевшую злость на этот мир, на порядки.

— Байструк!

— Я байструк — птах божий, а ты свинья — и то ничья!

Не понятно, расслышал мужик ответ, нет ли, ушанка у него была надвинута на самые брови. Сани унеслись вдаль.

А парнишка направился к площади. На тротуарах лежал еще свежий снег. Узкая тропинка в снегу петлей обвивала тумбу с объявлениями, грязную, обшарпанную, неприглядную, как и витрины магазинов.