Беллини - [120]

Репетиции «Пуритан», начавшиеся 5 января, длились пятнадцать дней. Они были тщательными, трудными из-за многих сложностей в ансамблевых сценах и придирчивости автора. На репетициях, несомненно, присутствовал Россини, и ему Беллини обязан драгоценным советом разделить оперу на три действия и завершить второй акт знаменитой кабалеттой двух басов, которая всегда будет производить невероятное впечатление.

Генеральная репетиция состоялась 20 января 1835 года. Зал был переполнен. «Музыку нашли очень красивой, — спешит сообщить Беллини другу, — весь высший свет, все великие артисты и все самые главные знаменитости, какие только оказались в Париже, собрались в театре. Все были восхищены. Кто обнимал меня, кто целовал, в том числе и мой дражайший Россини, который и в самом деле любит меня, как сына». Премьеру оперы, назначенную на 21 января, пришлось перенести из-за болезни Тамбурини: «Пусть идет когда угодно, — добавляет музыкант, уже не сомневающийся в успехе. — Радость моя безмерна! И я уверен, что и ты порадуешься так же, как твой Беллини».

К письму он прилагает газеты, сообщающие о счастливом успехе генеральной репетиции, и просит переслать их в тот же день «моей бедной семье, которая придет в сильное душевное волнение из-за моего успеха».

Он чувствовал, что будущее у него в руках. Беллини понимал, что успех на генеральной репетиции «Пуритан» стоил выигранной битвы, потому что он был признан уже «всеми самыми выдающимися людьми, какие только находятся в Париже», то есть тем обществом, которое до сих пор баловало его и обходилось с ним как с enfant gaté и в которое он теперь входил завоевателем, чтобы занять видное место.

XXXII «ПУРИТАНЕ» — ПОСЛЕДНИЙ ДАР

Однако вечером 24 января 1835 года, когда «Пуритане» были впервые показаны публике, Беллини довелось испытать новое и еще более сильное волнение. Уже зная, какое впечатление производит опера, он тем не менее был вынужден признать, что и на него самого она воздействует как-то по-новому: «Она прозвучала для меня почти неожиданно», — признается маэстро. И конечно, вновь вызвала неудержимый восторг зала. «Я не думал, что она взволнует, и сразу же, этих французов, которые плохо понимают итальянский язык… — сообщает он дяде Ферлито, — но в тот вечер мне показалось, что я нахожусь не в Париже, а в Милане или на Сицилии».

Отчет, который он сам дает о премьере и который находит точное подтверждение в газетах того времени, подчеркивает, что аплодисменты раздавались после каждого номера оперы — аплодисменты различные по накалу, в зависимости, разумеется, от впечатления, какое производили номера на публику, слушавшую их впервые. Очень горячо аплодировали первому акту и всему третьему, но больше всего оваций вспыхивало во втором акте, и репортерам пришлось отмечать факты, совершенно не обычные прежде для парижских театров. Публику «заставили плакать» во время сцены сумасшествия Эльвиры, которую Гризи «спела и сыграла как ангел», но кульминация восторга наступила после дуэта басов.

«Все в зале обезумели, — рассказывает Беллини, — поднялся такой шум, такие крики, что приходилось только удивляться темпераменту зрителей. Но говорят, что стретта производит очень сильное впечатление, и, видимо, это в самом деле так, потому что весь партер, восхищенный стреттой, поднялся и кричал, как безумный, одним словом, мой дорогой Флоримо, все это просто неслыханно, и с субботнего вечера ошеломленный Париж только об этом и говорит. Публика, — продолжает Беллини свой рассказ, — (вопреки правилам, так как лишь после спектакля можно вызывать «автора», причем только по имени), так вот публика потребовала меня, и Лаблашу пришлось, можно сказать, вытащить меня к рампе, и, едва ли не шатаясь, я предстал перед зрителями, которые кричали как сумасшедшие. Женщины махали платочками, а мужчины поднимали свои шляпы. Разумеется, они заставили повторить дуэт, и занавес опустился. Клянусь тебе, что получасового антракта не хватило публике, чтобы прийти в себя. Когда начался третий акт, видно было, что зрители все еще сильно возбуждены…»

В тот же день, 26 января, Беллини отправил письма дяде Ферлито и Сантоканале, сообщая им о необыкновенном успехе «Пуритан». В своем рассказе он употребляет почти те же слова и характеристики, только в послании к палермскому другу он дает волю законному чувству гордости: «Итак, да здравствуют Италия и Сицилия!» Право же, этим восклицанием он словно дарит родной земле блистательную победу, одержанную им за рубежом.

На другой день после премьеры началась неизбежная круговерть, которую влечет за собой любой успех. Визиты друзей, цветы, приглашения, поздравительные записки от музыкантов, даже таких, как Обер. Россини тоже поспешил в день премьеры известить Сантоканале об успехе «Пуритан», выражая радость по этому поводу: «Зная, с какой любовью вы относитесь к нашему общему другу Беллини, с удовольствием сообщаю вам, что его опера «Пуритане в Шотландии», сочиненная для Парижа, имела блестящий успех. Певцов и композитора два раза вызывали на просцениум, и должен сказать, что в Париже подобное проявление успеха редко, и его добиваются только по заслугам. Вы видите, мои предсказания сбылись и, говоря откровенно, сверх наших надежд. В этой партитуре есть значительные достижения в области оркестровки, однако ежедневно советуйте Беллини не слишком обольщаться немецкой гармонией и всегда полагаться на свой счастливый природный дар создавать простые мелодии, полные истинного чувства. Прошу вас сообщить моему доброму Казерано об успехе Беллини и сказать, что он может убедиться в том, что «Пуритане» представляют собой наиболее значительную партитуру из сочиненного им до сих пор».