Беллини - [108]

Прежде всего он принялся искать либретто или хотя бы очень хорошего итальянского поэта, способного написать оперное либретто и изложить в стихах сюжет, который они вместе выберут. Время для этого было: целый год, а может быть, и больше, поскольку опера должна была появиться на сцене в декабре 1834 года. Однако не следовало обольщаться этим, тем более что он «решил гораздо серьезнее, чем обычно, поработать над партитурой», то есть тщательнее отделать ее гармонию и богаче инструментовать, что весьма ценилось французской публикой, привыкшей ко всяким формальным изыскам, и на что так мало обращали внимания итальянские меломаны.

Сочинить либретто Беллини попросил графа Карло Пеполи, единственного итальянского поэта, который жил тогда в Париже. Его сочинения высоко оценивал в печати Джакомо Леопарди[83]. Беллини познакомился с Пеполи в доме княгини Бельджойозо. Поэт был родом из Болоньи, либералом по убеждениям. В 1831 году он участвовал в революционном движении в Романье против папского правительства, затем — когда не осталось уже никаких надежд на победу — решил разделить со своими соотечественниками заключение в тюрьме и изгнание во Францию.

В Париже Пеполи давал уроки итальянского языка, и встреча с катанийским музыкантом напомнила ему о забытом было поэтическом даре. В качестве первого опыта он быстро сочинил и посвятил Беллини четыре сонета и оду Луне. «У него красивый стих, и он легко пишет», — заключил Беллини и выбрал поэта своим соавтором, поручив ему отыскать сюжет для новой оперы. Пеполи в отличие от Романи немедленно углубился в поиски. А Беллини, справившись с «сильной температурой, вызванной простудой», из-за которой он пролежал в постели целую неделю, без оглядки бросился в водоворот карнавальных празднеств, которые начались как раз в эти дни, и ни о чем больше не думал.

После карнавала он почувствовал себя расстроенным, заскучавшим, разочарованным. Письмо, которое он отправил Лампери 12 февраля 1834 года, отражает состояние его души. Это письмо похоже на откровенную исповедь перед постом, в которой с самого начала чувствуется раскаяние. «Прости мою бедную голову, что разрывается на части от карнавальных развлечений, которых столько в этом Париже, что даже дурно делается: столько, что я благодарю всевышнего — наконец-то начался великий пост».

Эти развлечения, однако, помогли ему многое увидеть, научили лучше разбираться в людях, окружавших его, и читать в их сердцах. Теперь-то он знает, из чего сделан Париж, о котором он столько мечтал как о цели своей карьеры, понял, что собой представляет это великосветское общество, в которое он стремился войти. Теперь уже не блуждает больше по его лицу беззаботная улыбка, взгляд стал внимательным, слух более острым, слова осторожными. Нужно уметь плавать, если хочешь держаться на поверхности в этом коварном море.

На каверзный вопрос, заданный ему Лампери, намерен ли он остаться в Париже, Беллини отвечает с еще большей нерешительностью: «Мой дорогой друг, что я могу сказать тебе?» Его беспокоит не только будущее. И теперешнее его положение вызывает сомнения. «Похоже, в Париже меня очень любят. Похоже, страна меня устраивает. Похоже, карьеру свою я могу продолжить со славой. Вот таким видится мне сейчас Париж, поэтому я, наверное, мог бы остаться тут…»

Но откуда эти «похоже»? Отчего «наверное»? Разве не было у него контракта на срочное сочинение оперы для Итальянского театра? Разве не имели успеха его оперы в ту зиму и не принесли ему живейшее расположение в великосветском парижском обществе? Разве по относились к нему как к enfant gaté[84], настолько, что находили delicieux[85] даже его чрезмерные глупости? Разве не улыбались, слушая его чудовищный французский, или его незнанию некоторых правил этикета? Откуда же тогда сомнения и неуверенность, которыми он поделился с Лампери?

Беллини не дает всему этому ясного объяснения. Мы сами должны отыскать его, как сделал Лампери, читая его письмо.

Поначалу сомнения уступают место некоему ностальгическому кризису. Дав понять другу, что возможность обосноваться в Париже становится реальной, Беллини спешит добавить: «…однако, не думай, будто я отказываюсь от моей дорогой Италии: я там вырос, она вскормила меня, она — моя мать, и я очень привязан к своим близким, и она всегда будет мне дорога, очень дорога…» Слова эти не вызывают сомнения в искренности и созвучны чистейшим мелодиям, в которых герои его опер обычно раскрывают свою душу.

Но не только тоска по родине — причина его неуверенности. Настоящая причина обнаруживается в самом конце письма, где Беллини хоть и старается скрыть свою горечь и разочарование, но все же не может не выплеснуть их в одном из тех порывов искренности, которые говорят о честности его натуры. Передавая приветы знакомым, он, как всегда, называет по именам всех туринских друзей и в заключение добавляет: «Помнят ли они о бедном Беллини, который хоть и находит в Париже поклонников, все еще не нашел здесь ни одного друга, на которого мог бы положиться?»

Вот подоплека его страданий — нет рядом искренней души, друга, на которого можно было бы опереться, к плечу которого можно было бы прижаться раскалывающимся от бесчисленных мыслей лбом и немного отдохнуть. И в подтверждение своего откровенного признания он с горечью замечает: «Да, мой дорогой Лампери, в больших городах жители слишком невнимательны друг к другу из-за обилия развлечений и не могут сохранять в себе настоящее и глубокое чувство. А так как я всегда был привязан к чьему-нибудь сердцу, мне оно необходимо и сейчас. Может быть, и найду! Надо набраться терпения!»