Белая тень. Жестокое милосердие - [168]

Наверное, подумала Марийка, сегодня на гулянке никого нет. Но, может, люди все же сошлись погомонить, вдруг она увидит там Василя или кого-нибудь из знакомых и узнает обо всем.

Марийка пошла по береговой улице, она давно по ней не ходила, а теперь и не вспомнила, что на ней стоит Иванова хата, и, когда хата глянула на нее раскрытыми окнами, она даже остановилась, оцепенев. В этой хате Марийка прожила две недели. Две счастливых недели. Все эти годы хата стояла заколоченной, с запертыми ставнями, забитыми крест-на-крест досками. Хата, пожалуй, принадлежала ей, но ни она, ни даже ее отец — она была благодарна ему за это — не добивались получить ее. А теперь вот… Но ее мысли опередили детские голоса, над ветхим тыном вынырнули два одинаковых белых полотняных платочка и военная, надвинутая на оттопыренные детские уши пилотка. Те дети — сироты, патронированные, как говорили до войны. Значит, сельсовет отдал Иванову хату патронированным детям. Сельсовет тоже похоронил Ивана.

И хоть окна, как показалось Марийке, смотрели на нее пристально, пытливо или осуждающе, она почти без страха прошла мимо них. Напротив, будто что-то успокоилось в душе. Тем окнам принадлежат другие жизни, другие судьбы. И, может, в будущем — любовь. А того, что испепелилось, не удержать никакой болью сердца. Даже над самой горячей пролитой кровью с годами вырастает буйная трава.

А ей надо узнать о другом человеке, расспросить и вернуться домой. Ей никого и ничего не нужно, а просто она должна погасить свою боль, должна все узнать о своем школьном товарище и спасителе.

На улицах шумела детвора, у ворот стояли люди: еще не прошла первая радость освобождения, всюду — новые слухи, новые вести, новые надежды.

И Марийка увидела Василя. Увидела, и почему-то всполошенно заколотилось, заныло сердце, и почувствовала, как щеки залила теплая радость. Наверное, поэтому и не подошла к нему, а остановилась возле молодиц и девчат, стоявших у магазина. Василь тоже увидел Марийку и сделал было шаг из мужского — старики да двое-трое инвалидов — круга, но поправил фуражку и остался на месте. Она поглядела на него, его профиль показался ей чужим, незнакомым, и от этого стало грустно. И сам Василь был словно бы какой-то другой, чужой, это и успокаивало и порождало новую тревогу. Если бы он не стоял к ней лицом, она его не узнала бы, пожалуй. Таким делала его военная форма — новые шевиотовые галифе, новехонькая, перетянутая желтым ремнем гимнастерка, фуражка с красным околышем, новые сапоги и какая-то другая, будто не его, осанка, строгая и подтянутая.

Мужчины о чем-то возбужденно разговаривали, размахивали руками, показывали на школу. Знакомую Марийке до последнего оконного проема, до последней дощечки. Это строение с деревянными колоннами и закругленными вверху окнами — бывший «дворец» пана Тарасовича, украинофила, собирателя древностей. Строение не только служило селу, но и было архитектурной ценностью, сюда не раз приезжали ученые из области и даже из Киева. Но разве мужчины этого не знают? О чем они спорят? Почему все время показывают на школу? И особенно Василь. Вот он взглянул на Марийку, потом еще раз, украдкой, быстро, нервно, одернул гимнастерку, провел руками по ремню. И снова повернулся лицом к школьному двору. А вокруг них ходит Ковток.

Ковток — парень моложе Марийки на три или четыре весны, обиженный судьбой. Полиомиелит скрутил ему руки, искривил позвоночник, отобрал речь и тяжко поразил разум. Только не коснулся его какой-то непостижимой страсти к школе, не мог погасить искру, которая, наверное, загорелась в голове мальчика еще до болезни. Ковток часами простаивал у школы неподвижно, смотрел в окна, на черную доску, на которой возникали непонятные, имеющие над ним такую большую власть крючки и палочки. Детвора на переменках тюкала, наседала на него, а он сносил все, — видно, та жгучая, хоть и неосознанная жажда была сильнее его. Однако постичь даже начальные премудрости науки Ковток не мог.

— В школу попала бомба, — поймав Марийкин напряженный взгляд, пояснила ее одноклассница и соседка Надийка Сягло, — пробила крышу и застряла в коридоре. Там и лежит. Напротив восьмого «Б». Большая, как подсвинок.

— Пусть лежит, — сказала тетка Василина, — откроют заднюю дверь и будут ходить через нее.

— И вы, Василина, пустите в школу Митька, чтобы он каждый день сидел возле бомбы? — спросила Надийка.

— Сидел возле бомбы? — удивилась Василина. — А и правда… Как же это — возле бомбы?

Вдруг мужчины заговорили все разом, — это Ковток приоткрыл калитку и пошел по дорожке, обсаженной кустами сирени, к высокому, с деревянными колоннами крыльцу. Его никто не останавливал, только крикнул что-то старый Тодось, сделав несколько шагов к калитке, да махнул, точно рубанул, рукой Василь. И тут Марийка увидела, что Василь снова поглядел на нее и, снова резким, нервным движением одернув гимнастерку, пошел вслед за Ковтком. Пошел быстро, уверенно и на миг как бы парализовал своею уверенностью всех. И мужчин и женщин. А дальше толпа зашевелилась, отпрянула назад, все предчувствовали какую-то опасность, хотя и не до конца понимали ее. Над шляхом залегла тишина, слышно было даже, как на тополях за больницей усаживается с карканьем на ночь воронье да где-то далеко вжикает пилка.