Белая тень. Жестокое милосердие - [166]

Дальше Марийка шла уже совсем не таясь. Пушка брошена, — значит, немцев нет.

Над селом — тоже тишина и покой. Только с противоположной стороны куделится дым, двумя реденькими струйками вьется над левадой. Догорает амбар у шляха. И какой-то смрад в воздухе. Марийка пошла огородами по высохшей ботве невыкопанной картошки, а смрад все нарастал, и она не могла понять, откуда он.

Наверное, тетка завидела Марийку из хаты, встретила ее в темном закоулке между сараем и хлевом, обняв, заплакала, как будто девушка вернулась с того света.

Добрая тетя Наталка — она раздарила свою жизнь близким, родным, а самую большую часть — Марийке и сейчас жила чужими страхами, болями, надеждами.

— Отец дома? — спросила Марийка, когда тетка немного успокоилась.

— Прячется с конем в дегтярне возле лесничества, — вытерла тетка краешком платка мокрые щеки.

Марийка подумала, что отец, который всегда казался ей по-хозяйски мудрым, поступает неразумно: зачем ему конь, его все равно надо будет сдать.

Тетка стояла, заступив Марийке дорогу, вытянув длинную морщинистую шею, прислушивалась к чему-то. И сама походила на сторожкую болотную птицу: высокая, высохшая, с сухим лицом, с круглыми птичьими глазами, — на птицу, которая слушает, не угрожает ли ее птенцам опасность. У Наталки не было детей, а сердце ее было преисполнено материнства, доброты, тепла.

— Пойдем, чего мы стоим? — шагнула Марийка, но тетка остановила ее:

— Цсс. Тебе опасно, они тут.

— Кто «они»? — не поняла Марийка.

— Немцы, — прошептала Наталка. — Сегодня утром вернулись.

И тетка Наталка рассказала, что трое суток назад за селом вдруг вспыхнула стрельба. Несколько снарядов упало на выгоне, а один — у самого села, убило старую Вербилчиху, выбежавшую искать корову. И тогда же в село въехала зондеркоманда. Мрачные молчаливые немцы в черном ходили по дворам и огородам, щупали длинными щупами, искали запрятанное. А оно и так видно: огороды еще не копаны, где чернеет земля, там и схрон. Огромными сверлами немцы буравили в земле дыры и заливали в ямы с одеждой и зерном какую-то смердящую жидкость, а потом поджигали ее. Они даже нашли хитро замаскированную Чуйманом яму в вишняке — он заранее выжег ее соломой, чтобы не прорастало от сырости зерно, завалил дерном и присыпал листьями.

— Разве ты не чуешь, как смердит? — удивилась Наталка.

— Чую, — кивнула головой Марийка.

— Если в какой яме и не загорелось, то все равно ни на что не годно, одежда истлела от этого дегтя, а зерно провонялось напрочь. И твою свадебную сорочку прожгло, — сокрушалась тетка. — Я уже откопала.

Та свадебная сорочка была и не Марийкина, а мамина, и не мамина, а бабушкина или, может, прабабушкина. Так уж повелось у них в селе, что свою свадебную сорочку и венок молодая прятала в сундук и передавала дочке. Это было самой большой Марийкиной памятью о маме и о мамином роде когда-то славных в селе колесников. Теперь эта сорочка облита смрадной жидкостью и прожжена огнем. Марийка даже вздрогнула, ей показалось, что те черные капли проникли куда-то вглубь, в прошлое их рода. А еще ей подумалось, что это — не самое страшное, что мамин казацкий род пытались осквернить многие завоеватели, но ни одна капля яда не пристала к нему.

Еще Марийке вспомнилось, как в той вышитой белой сорочке она сидела с Иваном в красном углу счастливая и грустная одновременно: счастливая от Ивановой любви, грустная оттого, что матери уже нет на свете. На Иване тоже была белая, вышитая руками покойной матери сорочка, и те две вышитые сорочки и две печали объединяли их.

Потом тетка рассказала, что немцы собирались поджечь село, уже выставляли из машин канистры, а тут вдруг загудело, затрещало, небо аж побелело от огненных смерчей, зондеркоманда удрала, бросив на площади канистры. А потом через село побежали другие немцы — закопченные, потрепанные — фронтовые, и все в селе надеялись, что вот-вот придут наши. Но наши так и не вошли, и не было никого полтора суток, никаких войск, никакой власти, а вчера вечером опять затрещало, в село навалило немцев и власовцев. Они люто перестреливались с нашими почти до ночи, — люди говорят, что власовцы заняли оборону, немцы ночевали в хатах, но никого не трогали и села не палили.

— Только что от нас вышли, — закончила Наталка, — вшей напустили… А у Сомов еще стоят. — Снова вытянула длинную морщинистую шею и сразу же вскинулась: — Погоди, не от них ли выбираются.

Они пошли вдоль забора — высокого, выше человеческого роста, — Савва Омельянович строил все основательно, — выглядывали из щелей на улицу. Из покосившейся соседской калитки гусиным выводком тянулись зеленые фигуры. Марийка и Наталка видели только поникшие спины с желтыми телячьими ранцами и стволы винтовок над ними. Спина надвигалась на спину — немцы шли не строем, но тесно, затылок в затылок, быстро, хотя и не бежали. Вот и последний ранец с прицепленной к нему продолговатой жестяной коробкой; длиннорукий немчик почти бежал, чтобы не отстать, смешно выворачивая ноги. Это совсем не походило на войну. Чтобы удостовериться, что все немцы от Сомов ушли, Марийка приоткрыла калитку (вскрикнула, бросилась, чтобы помешать ей, Наталка, — не успела), вышла на улицу, посмотрела направо — куда ушли немцы, потом налево — и ахнула от неожиданной радости. Под вербами шагал солдат, и на его таком знакомом, таком родном казахском лице сквозь слой пылищи проступала улыбка. На плечах у солдата висели немецкие сапоги, а в правой руке, дулом вниз, он держал автомат.