Белая тень. Жестокое милосердие - [169]

Взгляды всех устремились к сиреневой дорожке, конца отсюда не было видно; хрустнули чьи-то пальцы. Марийка не заметила, что и сама сжимает пальцы до хруста. А когда на дорожке зачернели две фигуры, толпа сразу отхлынула от школы к больнице. Марийка осталась одна, а потом к ней подошли невесть откуда взявшиеся Тимош и Тодось.

Василь шел спиной вперед, поддерживал бомбу за черное брюхо. Ковток — позади, держал ее за стабилизатор. Они шли медленно, и Ковток ступал своими разбитыми итальянскими ботинками в такт с хромовыми сапогами Василя. У Марийки похолодело в груди, казалось, там застыл тонкий звонкий ледок, и стоит только шевельнуться, как ледок треснет, и сразу погибнет все. «Разве ж Ковток… Он ведь может упасть… А то и просто бросить, — дрожала мысль. — Это Василь для меня, для меня… — вспыхнуло в голове. — Зачем такое безумие?»

— Он таки рехнулся, — сказал Тимош. — Почему было не дождаться саперов? — И пошел к Василю и Ковтку. А те уже переходили дорогу, два муравья несли черное яйцо, — несли бомбу в огород за склад кооперации. Теперь Василь шел вверх, и Ковток как бы напирал на него бомбой, ковылял кривыми ногами. «Он же сейчас споткнется», — подумала с ужасом Марийка. Но они не упали. Бомбу подхватил сзади Тимош. Уже втроем понесли ее дальше, а потом положили в бурьян.

И вдруг оттуда внезапно долетел хохот. Да такой громкий, что воронье, усевшееся на ночлег, взлетело и снова зашумело. Потирая через расстегнутую сорочку грудь, смеялся Тимош, смеялся Василь, даже Ковток смешно вертел во все стороны головой и подхихикивал в ладонь. Привлеченные смехом, люди бросились в огород, Зазвучали удивленные возгласы и смех, а кто-то подкинул вверх стайку белых листочков. На земле, раскрывшись, лежала жестяная оболочка, туго набитая бумажонками. Это была так называемая агитационная бомба, изобретение двадцатого столетия, назначение которой — убеждать в иной вере тех, кто останется в живых после фугасных и осколочных. Их периодически бросали, чтоб сагитировать тех, кто не добит, добивать тех, кто не сагитирован. Эта, к счастью, упала на школу в то время, когда там не было детей.

К Марийке подошли Василь и Тимош.

— Ну, вот он, — хлопнул Василя по плечу здоровой рукой Тимош, — можно сказать, дважды герой и один раз дурак. Да разве слепому светят… За первое геройство его представили к ордену, а за второе надобно надрать чуб. Да… — кивнул на свою забинтованную руку, — некому. Возьмись ты, Марийка, — и зашагал к старикам.

Люди толпились вокруг бомбы, на Василя и Марийку никто не глядел. Василь взял Марийку под руку и сказал:

— Пойдем!

И она пошла. Это слово, произнесенное так просто, подчинило ее. Оно как будто ничего и не означало — только завершало ожидание, тревоги, напоминало о давней школьной дружбе, но вместе с тем и прокладывало стежку в будущее, и к тому же в недалекое. Они шли по гати, длинной-длинной гати, которая выгибалась полукругом, а по обе стороны ее пестрело зеленой ряской болото. Во время осенних дождей, когда гать развозило, здесь — ни пройти ни проехать. Сейчас она тоже была разбита тяжелыми колесами пушек, автомашин, копытами лошадей, но справа пролегли две широкие стежки, и они пошли по ним. Василь — по одной, Марийка — по другой. Те стежки — продавленные гусеницами танков — бежали параллельно, и им обоим подумалось, что и они вот так будут идти рядом, параллельно, до бесконечности. Внезапно оба, точно сговорившись, свернули на Пробитовку, улицу, по которой когда-то, в давние времена, пробивались из вражеского окружения казаки. Василь взял Марийку под руку, не ощущая ни страха, ни неловкости. По крайней мере, так ему казалось. А еще ему казалось, будто что-то изменилось, перевернулось, поставило его на землю крепко и твердо. Это случилось только что… Около бомбы. Там он ступил на ту твердую черту, которую искал давно. Так думал Василь. Ведь и тогда, возле мельницы, когда он бросился спасать Марийку, его несла какая-то сумасшедшая волна, которая каждое мгновение могла налететь на волнорез и разбиться. А потом… та окаянная ночь на станции… И только сегодня, только сейчас… Да, он пошел в школу для Марийки, а вместе с тем и для себя, пошел, понимая всю меру опасности. Чтобы подорвать все, что тянулось от той ночи на станции, чтобы уничтожить шаткие тени, возникавшие перед ним.

А собственно, что там было? Он выполнил задание. Выполнил! Даже Тимош похвалил его. И теперь Василь имел право спокойно вести Марийку сквозь любопытные взгляды, сквозь печаль и радость, сквозь усмешки и улыбки. Поскрипывая сапогами, держал ее под руку. И чувствовал: Марийке нравятся его уверенность, его твердость.

Вспышка, объявшая его возле школы, прошла не до конца. Василь как бы светился изнутри и был так красив, что Марийка не могла отвести от него глаз. Из-под лакированного козырька фуражки выбилось рыжеватое облачко кудрей и упало на высокий лоб, глаза были ясные, светлые, четко прорезанные губы скрывали в уголках какую-то тайну.

И Марийка незаметно для себя крепче оперлась о его руку… Она чувствовала, что эта их прогулка не совсем обычная, хотя старалась думать о ней как об обычной, необходимой, обусловленной последними неделями их отношений, сложившихся независимо от них. Она и не догадывалась, что их временное возвращение к прежней дружбе, ее обеспокоенность судьбой Василя, страх за него, обычный человеческий страх сделали свое дело. Их уже нет, они исчезли, а вместо них стало зарождаться совсем иное чувство. К этому совсем другому Василю, красивому, дорогому, внимательному, но не навязчивому.