Белая птица - [97]

Со Сретенки донеслась гнусавая сирена санитарной машины. Анна встрепенулась. Какой ликующий звук!

С карниза сорвалась стая голубей и с треском пронеслась мимо окна, взмыла ввысь. Анна свистнула бы, если б хватило дыхания…

По мостовой пробежал пес, вытянув голову, навострив уши, — потерял, дурачок, хозяина. Анна опасно свесилась с подоконника, любопытствуя, найдет ли пес того, кого искал, и как ему обрадуется, но пес скрылся за рамой окна.

На противоположном тротуаре мальчишки играли в расшибалку. Один, постарше, стал отнимать у другого, маленького, монету. Анна подняла руку с веником.

— Эй, эй! Герой… — И сама не услышала своего голоса.

Но они услышали. Бросили игру, встали в ряд и принялись глядеть на нее. Глядели и молчали, пока она не отошла от окна.

Мести не было сил, но хотелось, и она стала полегоньку водить веником по полу, упираясь левой рукой в колено и улыбаясь про себя: поясница помалкивала.

Что она сделает нынче? Во-первых, пойдет с Клавдией в баню… во-вторых, съест что-нибудь вкусное, вредное, обжаренное, с острым соусом… И все, все, что прежде делала, переделает. Переберет, как перебирают старые срубы. Сначала и наново!

«Наломала дров? Как видишь. Но об этом, послушай, потом… — говорила она себе. — Маркел Ефимович… Ваня Костин… и ты, Бигус… вы, ребята, простите…»

Сейчас ей хотелось быть, быть! Прежде всего самой собой, иначе невозможно — быть. И делать, много делать — пусть даже счетоводом в бухгалтерии… Участвовать, участвовать, участвовать. Вот какая арифметика!

Не торопясь, сберегая силы, Анна оделась и впервые в этой жизни остановилась перед зеркалом. Из овального стекла на нее смотрело незнакомое, худое, скуластое лицо с глазами Мей Ланфана и шапкой черно-красных волос. Ничего, ничего… Не все сразу. Пойдем-ка, друг милый, уплатим партийные взносы, встретим сына!

По лестнице она спускалась, точно в тумане. Но на улице окрепла. У ворот ее увидела тетя Клава, проводила испуганным взглядом и, надо думать, пошла за ней следом…

Анна дошла до гранитной тротуарной тумбы близ угла Сретенки и села — утишить постылую предательскую дрожь в ногах. И здесь увидела перед собой мальчика, голенастого, с выпяченными по-детски губами и огромным портфелем в исцарапанных руках.

— Ма… — сказал мальчик. — Ты встала?!

Волна слабости едва не повалила Анну навзничь. Нежность, подобная первому материнскому ощущению новой жизни, наполнила все ее тело.

Анна взяла его за руки, посмотрела ему в глаза и увидела: вот та минута, ради которой она жила.

Анна сказала:

— Ну, что ты знаешь?

— Я? — переспросил он, как бы проверяя, хочет ли она, чтобы он знал. — Я? — повторил он, давая ей возможность отступить, если она слаба.

Но губы его дрожали от нетерпения, прозрачные глаза смотрели сурово.

— Нет, Сереженька. Нет! — сказала она и подумала: как просто… Вот правда.

— Можно, я буду это помнить? — сказал Сережа.

Она тихо засмеялась, словно дивясь своему покою и вновь обретенному радостно-необходимому чувству — освобождения от заклятья, от дурного глаза…

Покой ее был недолог. Тетя Клава припасла ей дорогой подарок: все нечитанные газеты.

Анна тотчас посмотрела, что на третьей полосе, в левом верхнем углу…

Сегодня, как и вчера, краткая корреспонденция. Она билась и болела, как сердце. «События в Испании». Там горе. Разбой — на виду у всего мира.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Агентство Норс-Америкен — Ньюспейпер-Эйдженси (от собственного корреспондента):

«В свежеотрытом окопе лепестки мака с травянистых лугов, побитых сейчас холодным горным ветром. За соснами, окружившими старый королевский охотничий домик, белеет высокое мадридское небо. В сорока ярдах от нас смертоносно постукивает легкий пулемет «фиат»…

Удивительная страна, ничего не скажешь… Это узнал побитый здесь Наполеон, узнают сейчас и два других диктатора…

Отбрасывая ненужный оптимизм, должен сказать, что приезд сюда с Каталонского фронта разъяснил мне очень многое. Мадрид остался тем же и крепок, как никогда. День и ночь мадридцы роют траншеи… И сколько бы ни твердили европейские дипломаты, что через месяц все кончится, впереди еще год войны.

Эрнест Хемингуэй».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Затем Анна развернула номера за прошлую неделю. И в глазах у нее поплыло:

— Что это? Что это?

В злосчастный день пятнадцатого декабря, в Москве, примерно там же, где «Максим Горький», разбился новый скоростной истребитель и погиб летчик, названный в день своей гибели великим летчиком нашего времени.

Он испытывал самолет и, когда тот стал падать, держал его до последней секунды. Много раз в своей жизни он доходил до этой роковой секунды и даже переступал ее и возвращался невредимым, спасая машину. И вот теперь не смог, не удержал. Уже у самой земли он положил самолет в крен, чтобы обойти телеграфный столб и будку. Его вышвырнуло из кабины. Но и теперь он, возможно, выжил бы, если б упал на землю. А его ударило головой о ребро железной катушки от кабеля. Два часа он еще жил.

Хоронили его, как Кирова… Нескончаемые очереди людей тянулись проститься с ним в Колонный зал. Был митинг на Красной площади. Урну нес Сталин. Ее замуровали в Кремлевской стене. И был назван город Оренбург его именем…