Белая птица - [96]

— Тихо, тихо. Дисциплинка! — сказал майор, перестав улыбаться.

Маша потянула Сережу за рубашку сзади, и он подался к ней спиной, уступая ей и заслоняя ее.

— Слушай меня внимательно, — сказал майор, — как я тебя слушал… Кого ты любишь, скажи? (Сережа удивился: «Зачем он так спрашивает?») И кого твой отец любит больше всех и будет любить, пока он жив… а он умеет любить…

— Знаю! — ответил Сережа, дрожа оттого, что все понял, и еще более оттого, что дальше поймет.

— Она самая умная, самая сильная, всех умней, всех сильней, — сказал майор.

— Красивая! — вскрикнул Сережа фальцетом. — Всех!

Майор потряс головой, чтобы Сережа его не перебивал.

— Слушай, слушай, что тебе говорят. Она все знает — лучше меня, больше меня. Крепко запомни это. Будешь помнить? И не я… она тебе скажет про отца всю правду. Соображаешь хоть что-нибудь? О н а! Кого любит твой отец. И ты! И я люблю.

Сережа с восторгом смотрел на майора. Смотрел, онемев от любви к нему. Грудь у Сережи пела, как у мамы в ту памятную ночь: больше меня, лучше меня… Он не мог понять, как это может быть, чтобы мама знала все больше и лучше, чем чекист, настоящий чекист. Но было это так здорово!

— Ну вот, — сказал майор, как отец год назад на заводе, и они пошли по белой лестнице вниз и вышли на улицу.

Вскоре Сережа приметил, что за ним и Машей, шагах в двадцати, иногда ближе, иногда дальше, идет их майор в пальто и кепке. И по улице Дзержинского он шел, и по Сретенке, и по Пушкареву переулку. Майор шел, сунув руки в карманы, и Сережа — так же. Всю дорогу Машка молила: «Бежим, Сереженька, ой, бежим…», а он шептал ей сквозь зубы: «Не смей оглядываться, тебе говорят!»

У Сережиного дома, в проеме ворот, они остановились. Майор, не взглянув на них, не останавливаясь, прошел дальше, как будто не замечая их. Сапоги его тихо поскрипывали.

Он спустился к Трубной улице, и его было видно сперва по колена, потом по пояс, потом по плечи…

У Сережи выступили на глазах слезы от желания пойти, побежать за ним, без оглядки, куда бы он ни пошел. Нельзя. Можно только любить и помнить.

Это было в субботу. А в ночь под воскресенье, после тяжелого, длинного рабочего дня, майор в обыкновенном пальто и драповой кепке, Семен Петрович Николаенко, пришел домой и написал на имя наркома письмо, а по служебной форме — докладную о том, что (первое) опротестовывает следствие, которое ему поручено и которое он намеренно затягивает, как беспочвенное и бесплодное, — по делу Героя Советского Союза Г. Г. Карачаева, (второе) берет на себя целиком и полностью всю ответственность за то, что Карачаев — не перебежчик, (и третье) настаивает на принятии надлежащих государственных мер по вызволению Карачаева, который с честью выполнил наше исключительной важности задание и по имеющимся данным не был в плену, а подобран французским рыболовецким судном в открытом море (район о-ва Майорка) и интернирован во Франции, предположительно — в Алжире. 30.XI.38. Подпись.

Резолюция на докладной: доложить мне лично. Подчеркнуто четырежды: один раз, второй, третий, четвертый. И вторая резолюция: «Немедленно под суд этого мерзавца. Фриновский».

31

Поздним сумрачным, уже зимним утром она обнаружила, что спала без сновидений, спала и проснулась.

Это ее удивило. Часы показывали девять с четвертью! Остановились? Нет, идут. Прежде они бросались ей в глаза в час, в три, в пять… Сколько же она проспала?

На столе стояли хлебница и сахарница, чашка с чайной ложкой и суповая тарелка. Ах, тетя Клава… Палочка-выручалочка! Значит, чай Сережа пил и съел что-то горячее. Он в школе. Посуду, однако, бросил.

У кровати, на табуретке, она увидела тазик и кувшин с водой, покрытые полотенцем, и непроизвольно потянулась к ним, но не притронулась, а подумала, скользя взглядом по полу, что лучше бы встать, откинула слабой рукой одеяло и спустила с кровати ноги. Вроде бы вышло… Она натянула на плечи халат и, пошатываясь, держась за стены, покусывая губы, пошла на кухню.

Там было пусто и темно — кухонное окно глядело в кирпичную стену смежного дома, а тетя Клава, должно быть, в булочной. Вот и хорошо. Меньше догляда, меньше шума. Она умылась под бронзовым кухонным краном, заметив себе, что он неисправен, течет, отдышалась и неслышно, как тень, пошла назад. Уже на пороге своей комнаты она вспомнила про поясницу и негромко, неуверенно засмеялась. Боли нет…

Потом она увидела в своей руке веник. Ай да мы… Недурно для начала… Косо, как бы с подозрением, посмотрела на окно, рывком отодвинула занавеску и… зажмурилась, заслонила лицо рукой.

В окно смотрелся ясный день, лился свет, синий, как от первого снега. Стена дома напротив пронзительно белела.

Нащупав дрожащими пальцами раму окна, Анна толкнула ее, не справилась, толкнула посильней и невнятно застонала, словно в лицо ей плеснули водой. В окно хлынул и полился легкий студеный ветер, душистый, как полынь.

Она слабенько чихнула, села и откинулась на твердую спинку стула, еще незрячая, оглушенная. И на минуту забылась, задремала.

Очнувшись, она поднялась и пересела на подоконник. Присмотрелась… День был обычный, скромный, декабрьский, стена напротив серая, и ветер по-городскому пыльноват. Но никогда до этого дня она не видела такого неповторимого задумчивого света, никогда не дышала так сладко.