Белая птица - [83]

Летчик Аношкин на нашей фанере поправил полдюжины рекордов. Федя ходил гоголем, давал указания Аношкину. Но и этот хмель для него — пар. Пришел опять ко мне злющий, как с похмелья… И придумал поговорочку, он ее говорит всем, кто его бьет:

— Учи, ученым будешь.

Наш главный, человек семи пядей во лбу, можно сказать — небожитель, клюнул на эту поговорочку и первый принес Шумакову книгу из своей библиотеки с автографом автора. Я дал вторую. Она — страниц на четыреста и на первый взгляд не при нас писана. Вот когда Федор обозлился! На целый год кряду. И я понял, кто на заводе его первый враг…

Привык парень ходить в гармонистах, играть на слух. Привык слышать в цеху, что мыслит он как инженер, а технологию металлов понимает глубже дипломника с институтской скамьи. И вдруг — сопромат… Не гармошка — орга́н! А к нему ноты — не на семи, на одиннадцати линейках. Музыка Ивана Севастьяна Баха, сочиненная три века назад и заряженная еще на три. Это, брат, не выколотка. Голыми, даже золотыми руками не возьмешь.

Строго говоря, посидеть бы Феде в студентах. Одному, с глазу на глаз с теорией, лихо… Долго он не верил мне, что она баба-яга не только для нас, а даже для главного. Она как жидкий кислород; полощи им рот — зубы заледенишь, а поднеси спичку — взорвет!

Однако вижу у него в кармане спецовки рядышком с вороненым штангелем белую эмаль… Логарифмическая линейка! Купил с рук, как я в свое время, отдал за нее сто рублей. И замечаю, играет в детскую игру. То, что можно прикинуть в уме, считает новым способом: сам себе задает алгебраическую формулу и решает ее. Чешет правое ухо левой рукой — безумно, будто у него на ухе оспа.

Спрашиваю его:

— Заболел?

Отвечает сквозь зубы:

— От этого, Георгий Георгиевич, не помирают…

В конце концов он принес главному свою тетрадку с формулами. Мне не показал, ревнивая душа… Главный меня вызвал, полистал тетрадку и бросил свое словцо: логично! А я подумал: загорись на стапелях наша новая птица… Шумаков один тушит пожар… Это было бы геройство, но — все-таки меньшее, чем его тетрадка.

Недавно он завел себе третью книгу — справочник Хютте. Переплел ее в кожу, как евангелие.

Конечно, есть в нем еще ученическое. С одной стороны думает он так же, как маститые академики, что планировать открытие нельзя, хотя наш главный планирует. А в то же время шумит, что главный много бывает за границей и мало говорит с народом. Кажется, убежден парень, что главный должен вести кружок текущей политики, раз видел «тот свет» своими глазами. И на партактиве Федя путал, метался. Но это, я бы сказал, простудное… вроде ячменя на глазу.

Прошлой осенью мы избрали Шумакова секретарем партийного бюро цеха. Пришел он ко мне за советом. Я был на партработе. Но мы славились больше пролетарским чутьем. А Федор способен объяснить сыну, что такое квадратный корень и тангенс-котангенс. А ведь он — слесарь! Шумаков строил наш завод, был каменщиком, маляром.

Кто его давно привечает и ласкает — Седой, тот, который любил на митингах выступать.

— В Малый Ярославец ты ездил, сынок, ей-ей! Знахарь там знаменитый. Бабы к нему ездят. Знают, что делают.

— А мне он на что?

— Тебе? А чертежи эти? Как ты их, бес волосатый, читаешь?

Седой — мастер. Н а р и с у й  ему Исаакиевский собор или египетскую царицу Нефертити — выпилит, выточит. А  н а ч е р т и — хоть спичечный коробок — не видит! Свою работу объясняет руками, как летчик…

Нынешней зимой мы с Шумаковым придумали, как собирать новую птицу.

Могу тебе сказать, что она в цеху не вмещается. Она — как корабль предельного тоннажа; берешься строить — строй сперва сухой док и в корне перестраивай мозги, а лучше надевай новую башку. Когда наш завод ставили, еще не мыслили себе таких кораблей, не думали, что они будут в следующей пятилетке, на нашем веку.

Пошли мы вдвоем к главному. Он этак искоса глянул на нашу схему и бросил на стол очки:

— Не может быть!

Понятное дело, не может… Потому что это — мильон экономии на капитальном строительстве и, что дороже мильона, год времени в кармане. А схема проста, как колесо! Правда, связана на определенном этапе с одной мерой «вредительской», как полагает Антоннов.

Федор с перепугу стал заикаться. Схватил карандаш, тычет им в схему, доказывает… Но главный на нее не смотрит, смотрит на Федора. Потом встает, берет из аптечки на стене марлевую салфетку и промокает ею потный лоб Шумакова, знаешь, как хирургу на операции.. Аптечки эти развесили во всех кабинетах, с той поры как мы разбогатели.

Что дальше? Ничего, жив остался… Достает главный из стола бутылку с длинным горлышком, с серебряной этикеткой, под сургучом. И смотрит сквозь бутылку на свет.

— Французский, из винограда, собранного в год моего рождения. По рюмочке? Или весь отдать?

Федор захмелел — не от коньяка, конечно, — и все домогался узнать секрет аиста, который приносит новорожденного: как же человек придумывает такую штуку, как самолет? А я ждал, что наш знахарь скажет.

— Я отвечу, — сказал он. — А вы… поймете. Человек нашего дела, настоящий, должен уметь и мочь  р е з а т ь  самого себя по живому, не боясь никакой боли, подобно тому молодому врачу, который, кажется, в Казани, сам себе сделал операцию аппендицита. Если я не буду резать себя много раз в жизни, я помру от заражения крови, точно так же, как писатель умирает от своих собственных лишних слов, когда теряет волю их резать…