Белая птица - [82]

Эти крылышки чуть ли не со стапелей полетели в гости: Москва — Берлин — Париж — Лондон — Варшава — Москва. Помнишь ты это дело? И не забудешь. Две тысячи километров до Берлина оторвали без посадки, не разменивая. Рекорд!

Немцы ошалели. Выставили свой «юнкерс». Вызвали нас — гоняться наперегонки, до Травемюнде, двести километров от Берлина. Конфузия вышла превеликая. Наши «крылышки» в оба конца поспели быстрей.

Была уже после того одна вынужденная во Франции, под городом Невер, — открылся в полете люк багажника. Пришлось сесть под дождем на поле, заночевать. Наутро в газетах шум: разбился советский рекордный, грузят на платформу, пассажиры ранены. Подробности страшные, как после автомобильных гонок. А наши потихонечку поднялись и летят себе — нарочно бреющим — над Невером да пошучивают: «Неверный город». Одним словом — проломили стену в Европу, самую что ни есть капитальную!

Затем — и в Америку. В том же году другой наш самолет «Страна Советов» слетал Москва — Нью-Йорк, через Сибирь и Аляску. Да будет тебе известно: это был ТБ. Вот оно как!

Я, когда узнал об этом в Риддерске, сказал себе: пешком, а дойду до этого завода. Летать? Нет, не мечтал. Хотел в цех — хоть чернорабочим. Я, знаешь ли, не Громов. Он ас, мы пасс. Мое удовольствие: из руды взять золото, слепить птицу.

Никогда мы не забудем, Куприян, как разбился «Максим Горький». Это — как землетрясение. Были у нас и другие уроки… Наши уроки — все «на одно лицо», все с похоронами. Командующий ВВС Баранов Петр Ионович погиб не в бою, в транспортном полете.

Прости меня, скажу жестокую вещь: работа без риска — не работа! Всякая, не только наша. Будь ты столяр, оружейник, повар, если ты мастер, идешь на риск, на пробу, ломаешь голову, ищешь новинку и любишь это, не можешь без этого. А если ты не такой, ты мне не товарищ… с тобой пить буду, работать — нет…

Думаешь, на партактиве я выгораживал себя? Нет, друг. Я заступался за человека, который первый отвечает своей головой за риск, а значит, и за катастрофы, потому что он такой человек, который при ЧП не ищет стрелочника, оттого он главный. При таком человеке на заводе все мы люди! При такой голове работа! А наша жизнь — работать! работать! работать!

Теперь спроси меня: что же я сказал на партактиве? В общем-то вот это самое… Плохо меня слушали. Антоннова — лучше. Верить не хочешь? А это было.

Вся беда в том, что не о деле шел разговор, о безделице. Тысячу лет назад я привез с Украины карбюраторы. Хвастался: ездил три дня, выиграл три месяца. Вот это мне и припомнил Антоннов, когда я вроде бы уж дошел до дела. Пришлось мне доказывать, что с карбюраторами был не шахер-махер, не кража госфондов, не обман партии. Ей-богу, как у прокурора. Требовал от меня покаяний. Учил честности.

Так и не дал он мне говорить. Втянул в перепалку… И выглядел я балованным итээром, а он — рачителем партийности. Простить себе этого не могу!

В партии Антоннов — без году неделя. Не дожил еще до права подписать рекомендацию. А я — почти что с ленинского призыва. Однако не научились мы еще на двадцатом году революции петь свои заветные песни, говорить о той самой серьезной музыке, которую называют  н е п о н я т н о й.

Кто Антоннов такой? Никто… За полвека не сколотил скамейки. Но, пожалуй, я совру, если скажу, что он человек бесстрастный. Есть в нем одна, но пламенная страсть — распоряжаться. Горит в нем уголь пылающий… И ему доступен вид наслаждения — заставлять, нужно это или не нужно, рассудку вопреки, наперекор стихиям.

Кто же он? Я сказал — никто! Служил в отделе снабжения, в АХО, теперь — в отделе кадров. Нет, он не начальник… И не будет начальником. Писарек. Рядовой.

26

Слушай, Куприян… Кури мои и слушай. Наскучило — все равно! Слушай в долг.

Расскажу тебе о другом человеке.

Женился он рано… Выбрал женщину слепую, как сова днем, и потому зол на целый свет, особенно на меня, поскольку я его друг. Одно время он запил крепко, но оказалось, что пить ему некогда и неинтересно. Водка — вода, когда знаешь вкус спирта.

Много раз он бил меня и премного этим доволен. Кое-кто на заводе полагает, что он метит на мое место. Допускаю, метит. Хочет меня побить. И знает, что я в нем это уважаю.

Учится он постоянно. Учиться — не ленив, как здоровый человек — мыться. Экзамены сдает каждый день. Ищет, кому бы сдать.

Встанет к исцарапанному верстаку, уткнется в чертеж, полный кривых и парабол, которые вычертить мудрено, не то что выполнить в металле, возьмет в руки деревянный молоток и сделает выколотку быстрей любого медника, модельщика. Сидит эта выколотка на башке мотора, на всех его шишках и бородавках, как моднейшая парижская шляпка. Скульптурная работа.

Или простоит ночь напролет у доски с рейсшиной, изведет туши полсклянки, кальки лист. Смотришь — чертеж узла… грамотный! Сопряжения без лишнего волоска. Пунктир — загляденье. Ни одной подтирки. Калька чище подлинника. Попробовал он деталировку, как положено, в трех проекциях, — получается. Подписывает в клеточке: слес. Шумаков.

Планер мы с ним склеили в четыре руки из фанеры и дюралевых трубок. Я рассчитал каркас, а он его забраковал. Взял и убавил вес процентов на десять. Это чудовищно много. Я пересчитал построже… Держит! Можно! Черт его знает, каким глазом, на какой ваге он взвесил трубки. Авиационная косточка…