Белая птица - [76]

Ян усадил Анну под древней ребристой липой, сел перед ней, массивный, лобастый, рыжеусый.

— Если бы я мог тебе сказать, как мне горько, что ты, выдуманная для того, чтобы радовать и радоваться, несчастна!

— А если бы я могла тебе сказать, Янка, что мне приснилось… как раз перед твоим приездом. Мне снилось, что он убит при авиационной катастрофе. Он убит, а я жива и просто счастлива оттого, что он убит! Как мне было хорошо, как легко перед тем, как я проснулась…

— Ты еще спишь, — сказал Ян резко.

— Нет, мне и наяву иной раз кажется, что так было бы лучше. А если в самом деле… его запутали? Если спровоцировали… И он твердо знал, что запутан, замешан, и потому был такой каменный, страшный! Бесчеловечно расчетливый! Будто знал наперед… Выдумал этот подлый развод. Понимаешь? Предположи на одно только мгновенье…

— Да, понял, — сухо сказал Небыл. — Этого  м г н о в е н ь я  я тебе не прощу.

— Ян… Я очень серьезно. Я боюсь, я боюсь, — проговорила Анна и увидела: Небыл отвернулся, стиснув челюсти, беззвучно шевеля искривленными яростью губами.

Она вцепилась в его рукав.

— Правда? Правда?

— Будь добра! — попросил он. — Убери свой маникюр.

Она закрыла лицо руками.

— Было время, — сказал Ян, — ты, кажется, считала: доверием можно укротить бандита — и, говорят, укрощала!

— С тех пор море воды утекло…

— Вот я и хотел бы постичь, что это за водичка? С чем ее пьют? Один старый большевик, бывший подпольщик, говорил мне, что в самые тяжкие страшные годы, когда Владимир Ильич открыто, всенародно провозглашал «красный тэ́ррор», не было в нас такой мнительности, такого повального ожесточения. Убей меня, не могу я назвать это бдительностью.

— Слова Георгия…

— Мои слова! Чего ты оглядываешься?

— Дурная привычка.

— Прежде я не замечал за тобой дурных привычек.

— Устали мы, Ян, устали безумно…

— Кто устал? — спросил Небыл, комкая окурок. — Кто — отвечай? Уставали рабовладельцы, крепостники, буржуи — смертельно. Мне неизвестно, чтобы за века и тысячелетия уставал рабочий человек. Когда он устанет, кончится жизнь!

— Моя уже кончилась.

Ян усмехнулся угрюмо.

— Вот! Это уже здравый разговор… Я, если верить слухам, дважды начинал жить. И всякий раз — на редкость вовремя, хотя некоторых это даже смешило.

С Москвы-реки донесся слабый гудок однопалубного прогулочного парохода: «Подхожу к пристани».

— Теперь пойдем, — сказал Ян, щурясь и кашляя. — Пора… знаешь ли… в путь-дорожку…

Она послушно поднялась и пошла позади него, не расслышав его последних слов.

Они вышли из сада на Калужскую. Он бросил окурок.

— Ты что-нибудь ела сегодня?

— Не помню.

Они вошли в тесную нарпитовскую столовую со скромной вывеской и меню в застекленной рамочке снаружи, близ ободранной, гулко хлопающей двери. Сели за столик у широкого витринного окна с расколотым наискось стеклом, скрепленным с двух сторон круглыми плашками, какие ставят под штепселя. Сели и впервые посмотрели друг другу в глаза — виновато и смущенно.

— Здравствуй, Ян… — сказала она.

— Здравствуй, Анка, — ответил он.

— Однако ты жив.

— Если ты находишь…

Ни ей, ни ему не хотелось есть, но они съели и красноармейские щи туманно-бурого цвета, обильно их поперчив, и рагу с макаронами, от которого на тарелке осталась горка костей, и дымчато-серый компот с несметным количеством изюмин в тонких стаканах с обгрызенными краями. На легких алюминиевых ложках и вилках были клейма: «Столов. № 15».

За спиной у Небыла и Анны стали останавливаться посетители, ожидая, когда они уйдут.

— Ты наелась?

— А ты?

— Наповал!

Они поднялись из-за столика и протолкались к выходу. Ян взял ее под руку.

— Редко приходится бывать в Москве. Раз в столетие и то по случаю землетрясения. А здесь я зубрил физмат, грыз рабфаковскую селедку и гранит науки. Здесь ты…

Она молчала.

— Мне тут предлагали… пост, большой оклад… Комитет геологии. Боюсь! Не усижу… Бес у меня в крови.

Она не отвечала, и он умолк.

Пошли к центру. И незаметно миновали тихую скромную Ордынку, перебрались по новому высокому мосту через свинцовую Москву-реку, постояли на Красной площади, затем по извилистой, тесной и шумной Кировской вышли к Красным воротам. За всю дорогу не сказали друг другу ни слова. Шли, рассеянно глядя перед собой, в странном покое и оцепенении.

У Красных ворот он спросил:

— Гудят ноги?

— Пустяки. Сколько времени?

— До моего поезда — сорок минут.

— Ты уезжаешь? Сегодня?

— Уезжать — мое любимое занятие, как тебе известно… Вообще я у тебя не был…

— Янка, ты не поедешь! Это немыслимо. Ты еще не говорил с Сережкой! Я не могу без тебя. Я за себя не отвечаю…

— У меня билет на руках.

— Брось его! Сейчас же. Пожалуйста… Куда ты едешь?

— У меня командировка в Воркуту.

— Где это?

— На Печоре. Туда тянут новую железную дорогу. Там разведали пропасть угля.

— Он… там? — вдруг спросила Анна.

Ян остановился.

— Разве Карачаев геолог? Сумасшедшая! Что у тебя на уме?

Она жалобно, бегло улыбнулась и под руку быстро повела его под гору, к вокзальной площади, поглядывая из-за его плеча на квадратные башенные часы, установленные на новом здании Наркомата путей сообщения, будто боялась опоздать.

Небыл взял в камере хранения чемодан в полосатом свежем чехле. Анна спросила: