Белая птица - [68]

Сережа вырвался из толпы, подбежал к испанскому мальчику, своему сверстнику, стоявшему у вагона, сорвал с головы новую кепку и стал совать ее в руки мальчику. Подбежала русская женщина, схватила Сережу за плечи.

— Не надо, не мешай, милый, не надо, не мешай…

Но с ней подошла другая женщина, тоненькая, черноволосая, и сказала Сереже:

— Ка-ра-шо. Спа-си-бо.

Она сняла с испанского мальчика легкую синюю пилоточку и надела ее на голову Сережи, а его толстую кепку надела на голову мальчику.

Тот потрогал кепку на своей голове, улыбнулся пошире и сказал Сереже:

— Mayor ahora tío… Como mi tío…[3]

Сережа немедля ответил:

— Салют, камарад.

Подоспела третья женщина, обняла Сережу и, что-то быстро говоря, поставила его в ряд, около испанского мальчика, потом взглянула Сереже в лицо, поняла свою ошибку и замешкалась на минуту, а тем временем Сережа и испанский мальчик успели подержаться за руки.

После этого Сережа кинулся к Вовке и хотел взять у него кепку и отдать другому мальчику, но Вовка кепки не отдал, а ухватился руками за пилоточку на голове Сережи, за что получил по-быстрому по шее.

Дети пошли строем по платформе, толпа встречающих повалила за ними. Сережа шел рядом с испанским мальчиком до самого входа в тоннель, и они еще раз крепко подержались за руки.

Домой в пилоточке ехала Маша — всю дорогу. А дома Анна ее примерила. Пилоточка была ей мала, но очень к лицу.

«Испания! Он с тобой, мать, — думала она. — Скажи, любишь ли ты его?»

21

С тех пор как уехал отец, у Карачаевых ни разу не было гостей. И вдруг в воскресенье пришел к ним «дяденька в спецовке». Был он весь новый — в сером коверкотовом костюме, в драповой кепке; поверх пиджака висел галстук, к лацкану привинчен орден. Сережа отворил ему дверь, радостно крича:

— Мама! Скорей! Чаю!

Вышла мама в темно-красном халате, и щеки у нее стали красней, чем халат.

Дяденька неловко, стесненно кивнул ей и крякнул:

— Ну, воин, скажи, что у меня в кармане?

— Револьвер! Пограничный… — выпалил Сережа, ибо так положено чекистам.

Но дяденька, посмеиваясь, вынул из пиджачного кармана шахматного коня, выточенного из матово-белого металла. Сережа онемел. Из такого металла была браслетка с Серебряной Горы.

— Это отец твой… сам своими руками… — сказал дяденька и перевернул фигурку. На круглом отшлифованном до сияния торце были вырезаны маленькие буковки. — Тут написано, как он любил говорить…

Мама взяла у дяденьки шахматного коня, посмотрела, что написано; в ее узких глазах мелькнуло что-то нехорошее, пугающе-непонятное. Сережа терпеть не мог, когда у мамы такие глаза.

— Если уж подарил, так храните, — сказала она строго и тут же без спросу протянула дяденьке шахматного коня.

Сережа взвился, как «свечка» из-под биты, выхватил коня, отбежал, затрясся.

Но мама молча положила руки в карманы халата. Она редко соглашалась с Сережей, когда он кричал. Кричат только сборщики утиля и ослы в Средней Азии.

— Вы извините, конечно, — сказал гость. — Мы вроде соседи. По одной улице ходим… одним воздухом дышим… Я только с виду страхоломный. Пока что никого не убил, не зарезал…

Мама сказала Сереже:

— Подай пепельницу. — И он сразу все ей простил.

Дяденька закурил, окутался дымом. На лоб ему наползали слипшиеся иссиня-черные волосы. Он их не поправлял. И на Сережу больше не смотрел. Он говорил с мамой:

— Вы меня не вините. За мной вины нет. Само собой, не скрываю, я выступал против него, критиковал, последний раз на партийном активе, прошлым летом. И он меня по головке не гладил, бывало! На то мы и в партии, чтобы вправлять друг дружке мозги. Теперь кто же мог ожидать, что после актива Карачаева снимут с работы, перебросят на периферию, куда-то на Восток… Почему на Восток? По сей день в толк не возьму… У нас без него все кувырком, комом. И если уж судить, рядить, мы не только против, мы и за выступали, — снимайте и нас, тяните за шкирку… У нас тоже партийные билеты.

«Зашкирку, зашкирку… Что такое зашкирка?» — уныло подумал Сережа, украдкой разглядывая в полуоткрытой ладони шахматного коня.

Потом выхватил из буфета электрический чайник и поскорей побежал на кухню.

Федор Шумаков шумно вздохнул.

— Ты пойми, Анна Павловна, у меня лично жена гуляет… Изо всех дур дура! Каково это — мы знаем, извиняюсь, не по книжкам. Не из головы. Не разберу, что вам с Георгием-то приспичило, не мое дело, но чтобы ты… с ним… разошлась, чтобы он тебя кинул, убей меня, детьми поклянусь, — нет того и в помине! Нету, милые мои, нету!

— Не понимаю.

— Когда захочешь, поймешь. Мой черед помалкивать.

Анна вынула платочек и с силой прижала его к губам.

— Идет, — предупредил ее Федор.

Она убрала платок, поправила волосы на затылке.

Вошел Сережа, неся боком полный чайник и желтую квадратную керамическую подставку.

И тут открылось, кто такой дяденька в спецовке и в чем его вина. Прибежал с улицы Володька и назвал его папаней.

Сережа застыл, открыв губастый рот. У Вовки — отец! Орденоносец! Везет же рыжему…

— Федя, друг, — тихо сказала Анна, совсем по-новому, — что же ты ничего мне не скажешь? Целый год!

— А ты не спросишь? — отозвался он точно так же. — Високосный этот год, право… Но Хасан все сказал, что надо. Война, говорят, экзамен.