Белая птица - [67]

Вечерами ее настигали видения: она видела Георгия на месте стрелка-радиста, над сопкой Заозерной. Но тщетно она всматривалась: и кабина самолета, и далекие скаты сопки, летящий дым, бегущие люди застывали, словно нарисованные на полотне. Анна силилась вообразить, что же такое зенитный огонь… взрыв тонной бомбы… Но лишь пулеметные очереди, строки пуль видела ясно, потому что видела однажды, как тонул в реке Урал Чапаев.

Встретился полковник-сосед и поздравил Анну: «Ваш муж уже воюет». Это он — про ТБ-3. «Видели, что в военкоматах?» Да, добровольцы. «Давно хотел вам предложить… Вы пошли бы к нам в управление? Мы имеем отношение к авиации…» Нет, ответила она и вдруг спросила: «А вы пошлете в действующую армию?» — «Вас? Туда?..» Полковник лишь развел руками, уходя.

Анна достала из комода свой военный билет, в котором было написано, что она военнообязанная, удостоверение на право ношения знака за пятнадцать прыжков с парашютом и знак с красной цифрой на белой эмали «15». Позвала Сережу и, кусая губы, завела с ним разговор о том, сможет ли он пожить сколько-то времени у Шумаковых, с Володей и Машей? Или у тети Клавы… с тетей Клавой!

Сережа засмеялся. Но тут же притих, глядя на знак круглыми глазами.

— Нет, нет! — добавила Анна торопливо, чтобы он не успел расплакаться. — Мне бы на пару дней по одному делу…

Он не поверил, стал ходить за ней по пятам, а ей стало стыдно, что она солгала ему малодушно.

Вдруг настал мир. Он всегда настает вдруг — и после малых и после великих войн. Радость была сдержанная, без угара. Люди, незнакомые друг другу, останавливались на улицах и обсуждали чаще всего наш самолет ТБ.

Прибежала тетя Клава, хохоча в голос. Зинка Шумакова зашилась с тапочками и калошами, сбывает их за бесценок. Тетя Клава взяла парочку.

Война прошла. И наступила под конец лета такая тишина повсюду, необыкновенная, как перед солнечным затмением.

И тогда-то впервые Анне пришло в голову здравое сомнение. Вот и Блюхера не было на Хасане… С чего она взяла, что Георгий на Дальнем Востоке? Она провожала его с поездом «Москва — Владивосток». Но ведь она знала, что Матэ Залка тоже уезжал якобы на восток и жил последнюю неделю в гостинице «Москва». Георгий говорил про Китай. Но ведь он говорил и про Испанию, — боже, как говорил! Он сказал, где его сердце, его фронт: под Уэской. Анна знала, что у генерала Лукача был военный советник — русский, кажется, Батов. «Консехерио милитэр…» Зачем она все это знала?

Задав себе эти вопросы, Анна испугалась их простоты. В одну минуту она убедилась, что знает, где Георгий.

Он тут, он рядом… в каждом номере всех газет, по радио — утром и вечером, на митингах — заводских и школьных, на представлении в Малом театре «Салют, Испания». Год кряду она смотрит на Егорку и не видит!

Бой под Мадридом, в Университетском городке, Анна могла себе представить вещно и красочно, как будто сама участвовала в нем. Хасан был четырнадцать дней и далеко, Испания — третий год и так близко, будто под Москвой, в Сокольниках. У Анны не было карты Хасана, но была карта Мадрида. Она знала, что такое Гвадалахара, Карабанчель, Харама. В прошлом году, весной, под Гвадалахарой, начинал комбриг-12 Пал Лукач; это его бригада взяла Бриуэгу, окружив, разбив и рассеяв франкистскую дивизию «Господня воля». Ныне главное место на земле — Университетский городок. Карачаев там! И теперь Анне было известно всё: как одет и обут Георгий, что он ест и что читает, о чем думает и что он там делает…

Теперь, кажется, она могла бы сказать, какая у него беда. Карачаев горяч, самолюбив. Может быть, он увлекся — превысил свои полномочия? По ту сторону, на виду у чужих, это весьма чувствительно, а случалось так и с дипломатами — послами и торгпредами. Что ж, с войн возвращаются — один в чинах, другой и разжалованным… Так же возвращаются и с испанской войны, хорошие люди, не хуже Георгия. Воевать учатся, воюя… Был бы жив, был бы жив…

Один августовский день освежил ее душу.

Немцы бомбили Мадрид. В небе качались на воздушных качелях и выли и выли пикирующие бомбардировщики с толстыми крестами. Маленькие бомбочки, словно случайно оброненные, неслись сверху вниз частыми сериями, подобно козьему горошку. И не было там, где оно обычно бывает, солнца. Черный жирный дым.

А в Москве, над Курским вокзалом, под которым построен новый тоннель для пассажиров, стояло два солнца — московское и испанское. Редко и важно пыхтел у платформы паровоз. Бухали духовые оркестры. Они играли песню «Бандьера роха», знакомую всем; когда ее запевали, другие песни умолкали. С красных полотнищ на платформе и на вагонах кричал лозунг: NO PASARAN! Он, как труба, был слышен сквозь все остальное; слышен по сей день.

Анна и с ней Сережа, Маша и Вовка толкались в тесной текучей толпе, стараясь удержаться впереди, пели и кричали. Из вагонов гуськом выходили дети, мальчики и девочки, со смуглыми лицами, с глазами цвета маслины. Это были сироты, потерявшие отцов и отчую землю. Они не пели и не кричали. Они выстраивались рядком вдоль вагонов, робко улыбаясь, а в их черных усталых глазах было небо без солнца, развалины отчего дома. Через годы и годы эти дети станут техниками, знаменитыми футболистами и героями Сталинграда; у них самих вырастут дети. Но в тот день мы пели и кричали, чтобы не плакать, глядя на них.